Василий Дударев - Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг.

«Из всей императорской фамилии, – писал принц Ройс, – лишь единственно у российского императора и великой княгини Елены можно встретить искренние симпатии в пользу Пруссии» [1876]в новом перерожденном образе стремительно набиравшего международный авторитет Северогерманского союза. «Это перерождение, – писали «Московские ведомости», – перестанавливает все центры тяжести того политического равновесия, которое установилось в Европе со времени Венских трактатов и несмотря на все изменения сохранялось до сих пор в коренных своих началах» [1877]. Упрочение позиции Северогерманского союза в Европе во многом было следствием повышения его авторитета в самой Германии, где его уже начинали называть «подлинным краеугольным камнем нашего национального будущего» [1878].

На основании собственного петербургского опыта и донесений принца Ройса из российской столицы Бисмарк прекрасно понимал основную задачу петербургского кабинета в это время: «Провести Россию в сохранности через «теснину» поры преобразований; при том без войны, мирными приемами дипломатического искусства; не дать совершиться ущербу для России в деле восстановления Польши или присоединения Румынии к Австрии в обмен за Венецию» [1879].

Детальное изучение документов по истории прусско-российских отношений этого периода позволяет с большой критикой отнестись к сделанному в монографии Д. Хаффера выводу: «После Англии и Австрии теперь, как партнер для политики, исключалась и Россия, которой Бисмарк накануне предлагал европейское сотрудничество и которая должна была защитить Пруссию-Германию от французского доминирования» [1880]. Знакомство с материалами МИД Северогерманского союза свидетельствует о первостепенной важности для Бисмарка именно Петербурга как главного международного партнера Берлина в Европе в это время. «У нас нет ни малейшего основания, – писал Бисмарк Эберхарду цу Зольмс-Зонненвальду в начале 1869 г., – поддерживать с Россией отношения, отличающиеся от наилучших и дружественных, и мы обязаны следить за тем, чтобы ни у кого не возникло желания нарушить или сфальсифицировать их» [1881]. Положительно ли это воспринимали в самой Германии? Ответ на этот вопрос представляется не совсем однозначным, учитывая частые выпады против России в германской прессе, а также нередкие едкие слова в адрес России на заседаниях Северогерманского сейма, как, например, фраза представителя фракции старолиберального центра, депутата Карла Фридриха фон Финке: «О России я вообще молчу, поскольку до сих пор она в прямом смысле находится за границами цивилизации» [1882]. Укрепляя свою дружбу с таким «нецивилизованным» государством, Бисмарк, очевидно, не обращал внимания на подобного рода выступления.

На фоне прусско-российского единства противоположный полюс силы показывал свою крайнюю разобщенность. Начатые в августе 1867 г. в Зальцбурге австро-французские переговоры о совместных действиях так и остались протоколом о намерениях. Политика Бисмарка и Горчакова нашла мирный выход в решении международных конфликтов, разжигаемых после 1866 г. не без помощи Австрии и Франции. Предпринимаемая Веной и Парижем попытка разделить Петербург и Берлин, а затем разбить их поодиночке, что отчетливо понимали как в столице Северогерманского союза [1883], так и в столице Российской империи [1884], оказалась провальной. Вместо охлаждения прусско-российских отношений следствием этих международных конфликтов стало ослабление австро-французского полюса европейской силы вследствие несостоятельности совместных действий Вены и Парижа. К тому же, потенциал самой Франции, несколькими годами ранее представлявшей суперарбитра Европы, значительно ослаб. «Вестник Европы» обращал внимание на то, что «трагический исход мексиканской экспедиции и замечательная война 1866 года, сделавшая из Пруссии в несколько часов какого-то военного великана, довершили удар и окончательно затмили светлую звезду Второй империи» [1885].

Принимая во внимание усиливающуюся напряженность в международных отношениях на фоне восточного вопроса, Бисмарк приложил все усилия для его решения мирным путем. Во-первых, этим он сильнее завоевывал симпатию Петербурга. Российская империя еще не была готова к трудной борьбе на Балканах. Обращает на себя внимание оценка внутреннего положения России, которую на своих страницах предложила читателям аугсбургская «Allgemeine Zeitung», рассуждая о перспективах будущего экономического роста в России: «Под влиянием Крымской войны, борьбы с Польшей, отмены крепостного права, реформаторских устремлений императора закостеневшая сарматская жизнь все-таки понемногу сдвинулась с места, хотя в глубине, под кажущейся гладкой поверхностью, все движется довольно хаотично. Но куда? К лучшему или худшему? Этот вопрос еще не созрел. Орудуют нигилисты, коммунисты, твердолобые почвенники, либералы, многочисленные сектанты. Император отошел от своих прежних либеральных взглядов <���…> материальное положение (крестьян – В. Д.) стало хуже, а не лучше, личная инициатива не появилась, лишь многочисленные недовольства с возрастающей тенденцией. Особенно затруднительным в последнее время стало положение дворянства. Огромные площади земли <���…> лежат невозделанными. Положение страны критическое; при условии плохих урожаев это может привести к ужасным последствиям» [1886]. И пусть краски в такой оценке могли быть несколько сгущены [1887], но в силу действительно сложного финансово-

экономического положения и трудностей трансформации внутриполитической жизни военное участие России в решении восточного вопроса представлялось делом отдаленной перспективы. Пока же Петербург мог всячески поддерживать дипломатические методы урегулирования балканских споров. В таком случае мирная политика Бисмарка на Востоке соответствовала целям Петербурга. Представляя восточный вопрос чуждым интересам Германии и не допуская участия Пруссии в вооруженном конфликте, в котором она не имела бы никакой выгоды, Бисмарк смещал силу тяжести в международных отношениях с востока на запад. Он выводил на первый план в Европе соперничество между Францией и Германией. Это также не противоречило стратегическим интересам России, ведь исход этой битвы был неизвестен никому.

Финальный акт в противостоянии двух основных противников на континенте в это время должен был показать, чья политика оказалась более эффективной в преддверии войны, навсегда изменившей прежний мир посленаполеоновской Европы.

«Европа вступает в эпоху страшного кризиса, который потрясет ее в основаниях. Наступили дни великих событий <���…> Война между Францией и Пруссией <> отзовется на все дела, на все отношения, на все вопросы, на всю систему европейских государств <.> Война <.> должна потрясти Европу и резко отделить ее прошедшее от грядущего» [1888].