Василий Дударев - Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг.

Безусловно, Бисмарк не вступал «наощупь» в войну с кажущимся грозным противником. Однако попытка создать из фигуры германского канцлера злого гения, поставившего мир во всей Европе и безопасность самой Германии под угрозу для достижения своих целей, кажется несостоятельной.

Бисмарк не исключал вероятность эскалации конфликта в Испании. Но в своих письмах Вильгельму I [2274]и Ройсу [2275]он говорил лишь о возможности столкновения Германии с Францией из-за испанской проблемы. Другие международные конфликты с не меньшей вероятностью рассматривались им как катализатор этого столкновения. Документы, подтверждающие его явную заинтересованность в намеренном нагнетании испанского конфликта для начала войны с Францией, пока не найдены. Конечно, Бисмарк советовал Вильгельму I принять предложение кортесов о занятии испанского престола Леопольдом Гогенцоллерном и писал о том, что это соответствовало стратегическим интересам Германии. Но он не писал, что это нужно сделать как можно быстрее для ускорения начала войны с Наполеоном III, кроме того, в своих депешах и предписаниях канцлер предостерегал прусских дипломатов за рубежом от каких-либо резких выступлений, которые могли усложнить испанский кризис и послужить поводом обвинить Пруссию в разжигании войны. Сам же Пфланце и указывает, что «документы, остававшиеся в тайне до того, как они были обнаружены и опубликованы после Второй мировой войны <���…> не доказывают гипотезу, что канцлер исходил из того, что испанские дела могли привести к войне» [2276].

Не следует к тому же забывать, что в Берлине не было и не могло быть уверенности в благоприятном исходе военной кампании. События европейской истории после окончания Крымской войны пока не ставили под сомнение лидирующего положения Франции на континенте. Ее агрессивные планы и интересы в Бельгии и Люксембурге, в Италии и на Балканах, в Венгрии и Польше будоражили умы политиков и дипломатов великих держав. Союз с ней по-прежнему привлекал европейские кабинеты, а ее вооруженные силы по-прежнему казались такими же грозными, как 15 лет назад. На этом фоне отметившаяся победой в 1864 г. над скромным противником, которой являлась маленькая Дания, и в 1866 г. над слабым противником, которым была обессиленная Австрия, Пруссия далеко не выглядела фаворитом. Принявшая только что участие в двух войнах, занятая внутренним укреплением не до конца всем понятной государственной структуры в образе Северогерманского союза, пытающаяся выстроить отношения с недавно враждебными государствами Южной Германии Пруссия могла показаться Франции довольно легкой добычей.

Не замечать нагнетания враждебных настроений в общественном мнении Франции, не учитывать военные замыслы и планы французских генералов и считать миролюбивой политику Наполеона III в различных регионах Европы после завершения Крымской войны – не меньшая ошибка в оценке французской политики и европейских международных отношений накануне войны 1870 г.

Безусловно, занятие испанского престола Леопольдом Гогенцоллерн-Зигмарингеном не соответствовало стратегическим интересам Франции, но разве она имела право так открыто и явно вмешиваться во внутреннюю политику Испании и оспаривать выбор кортесов? Бисмарк с самого начала дискуссии о кандидатуре писал Вильгельму I, что это вопрос целиком и полностью принадлежит внутрисемейным отношениям между Гогенцоллернами. Северогерманский союз не делал официального заявления о предложении своей кандидатуры на испанский престол, одобрение Вильгельмом I согласия Леопольда удовлетворить просьбу кортесов и занять испанский престол также не являлось официальным государственным актом. Имела ли Франция право вмешиваться во внутрисемейные дела Гогенцоллернов и уже тем более неоднократно требовать от короля Пруссии унизительного обязательства, чтобы Леопольд не занимал престол?

«Санкт-Петербургские ведомости» дали на своих страницах очень интересную характеристику позиции, занятой Францией в первые дни конфликта: «Подобный резкий тон, подобное забвение простых дипломатических приличий, не позволяющих грозить противнику войной с первого же слова, прежде даже, чем он успел раскрыть рот, чтобы высказать свое мнение – все это доказывает только еще лишний раз, как глубоко оскорблено мелочное самолюбие французских шовинистов успехами, одержанными Пруссией <���…> как жадно эти шовинисты выискивают каждый случай, чтоб или унизить ненавистную им Пруссию, принудив ее к отступлению, или же сцепиться с ней»; «болезненно-раздраженное и ложно-направленное чувство национального самолюбия известной части французского общества» стало угрожать «серьезной опасностью европейскому миру» [2277].

Эти характерные вызовы разве не свидетельствовали о том, что политическое руководство Франции было заинтересовано не меньше, если не больше Пруссии в начале войны? Указание Бисмарка на то, что за 14 дней Эмского напряжения единственным официальным обращением Франции к МИД Северогерманского союза стала декларация об объявлении войны, лишний раз свидетельствует в пользу этого [2278]. Яркую оценку французской политике накануне войны с Германией дал Д. А. Милютин в своих мемуарах: «Во Франции давно уже замечались симптомы постепенного упадка того обаяния, которое довольно долго внушала Вторая империя. Способствовали тому как постоянная фальшь и изворотливость во внутреннем управлении государства <���…> так и неудачи во внешней политике» [2279].

Внешнеполитическое положение Франции заметно ослабло также и вследствие того, что Наполеон III пошел по пути укрепления отношений с Австрией, в который раз отказав Петербургу в переговорах по восточному вопросу. «Московские ведомости» еще во время войны задавали Франции риторический вопрос: «Не лучше ли, не проще было бы разорвать Парижский трактат, чистосердечно подать руку России и отказаться от той грубой, бессмысленной и самоубийственной системы действий на Востоке, которая навязана Франции ее же врагами?» [2280]На этот вопрос однозначно отвечали «Санкт-Петербургские ведомости»: «Союз с Францией, проповедуемый нашими националами при рукоплесканиях толпы, никогда не развязал бы нам руки на Востоке» [2281].

В то же самое время Бисмарк проявил к этому вопросу повышенный интерес и, в отличие от Парижа, дал согласие Берлина на удовлетворение российских интересов в Черном море. В повестку дня европейских международных отношений вносился, таким образом, не весь спектр проблем, связанных с восточным вопросом, что могло окончательно взорвать всю Европу, но лишь узкий круг задач, имевших отношение к отмене ограничительных статей Парижского мирного договора 1856 г. Оказывая Петербургу в этом максимальную поддержку, Берлин получал важнейшую выгоду. С начала ноября 1870 г. и вплоть до первых месяцев 1871 г. восстановление позиций России в Черном море стало основной темой в переписке Горчакова с российскими дипломатическими представителями за рубежом. Исход франко-германского противостояния, отступившего для Петербурга на второй план, рассматривался в российской столице через призму восточного вопроса, а проблема создания Лиги нейтральных государств совершенно потеряла свою актуальность, что было так необходимо северогерманскому канцлеру.