Василий Дударев - Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг.

Петербург продолжал сохранять нейтралитет. В середине марта датский министр иностранных дел Джордж Квааде перечислял в письме датскому посланнику в Петербурге Плессену те нарушения, которые производила прусская и австрийская администрация в Шлезвиге. По мнению датского министра, они доказывали истинные мотивы, которыми руководствовались два великих германских государства на датских территориях. «Нельзя не распознать властолюбивых замыслов, – отмечал Квааде, – скрывающихся под заявлениями, посредством которых германские державы стараются усыпить совесть других государств Европы». Сделанная Александром II в спокойных тонах помета отчетливо характеризует занимаемую Петербургом в это время позицию: «Сильно преувеличено, но, вероятно, частью верно» [811].

Разгром датчан под Дюббелем 18 апреля [812]и оставление ими Фредерисии [813]закрепляли военные победы Пруссии. Теперь союзные войска оккупировали весь Шлезвиг и значительную часть собственно датской территории Ютландии. Исход военной кампании был уже очевидным. «Московские ведомости» видели в этом победоносном шествии прусской армии непосредственно накануне открытия конференции «действие мастерской руки» и писали, что «тем опаснее для Европы то выгодное положение, которое Пруссия займет на конференции» [814].

Начинавшаяся в целях восстановления принципа соблюдения Лондонских протоколов война постепенно вела к отмене этих самых протоколов в одностороннем порядке и к необходимости пересмотра вопроса о статусе спорных территорий. Это предоставляло Бисмарку долгожданную возможность провести решение датского вопроса по прусскому сценарию. «Московские ведомости» писали, что на предстоящей конференции Бисмарк «пустит в ход всю свою изворотливость и, вероятно, также не поскупится дать образчик своей бесцеремонности» [815]. В одном из майских номеров знаменитого берлинского юмористического журнала «Кладдера-датч» была напечатана интересная карикатура, изображающая отправляющегося на конференцию дипломата, к которому обращается стоящий рядом с трофейной пушкой доблестный солдат со словами: «Теперь твоя работа, дорогой брат! То, что мы взяли оружием, вы должны еще раз завоевать пером. Смелее! Но, возможно, тебе понадобится мой перочинный нож? Он оказал мне хорошую услугу под Дюббелем» [816].

Первые заседания мирной конференции, открывшейся 25 апреля в Лондоне, прошли в спорах относительно условий предстоящего перемирия. «Неужели упорство Пруссии или Дании восторжествует над усилиями всех остальных великих держав?» – задавали вопрос «Санкт-Петербургские ведомости» [817].

Проходящие на конференции дебаты обостряли датскую проблему. В обмене дипломатическими предписаниями между Петербургом и Берлином также ощущалась напряженность, облаченная по дипломатическим правилам в изъявления крепкой дружбы между двумя государствами, заинтересованными в утверждении и сохранении мира в Европе.

В совершенно секретном письме российский министр иностранных дел обращал внимание Убри на то, что «далекий от руководства в датском вопросе установленными принципами и четкими идеями Берлинский кабинет, похоже, отказывается от гибкой политики с тайным умыслом сохранить все выгоды и закрепить за собой все возможные шансы, которые могут возникнуть из ожидаемых осложнений. Мне едва ли нужно сообщать об опасностях такого отношения» [818]. Заявления Бисмарка и фактические действия прусской стороны казались Горчакову противоречивыми. Об этом он заявил на встрече 19 апреля с прусским уполномоченным Фердинандом Ясбоном фон Пирх-Вобензином: «Между двумя друзьями, которые хотят помогать и защищать друг друга, необходима, прежде всего, открытость и ясность, чтобы можно было оказывать помощь без всяких задних мыслей и непоколебимо». Когда же Горчаков размышлял о конечной цели политики Бисмарка в решении датской проблемы, он добавлял: «Доверие, на которое я претендую в этом вопросе, я оправдаю своими действиями в дальнейшем, и господин Бисмарк не должен сожалеть в том, что подарит мне его» [819].

Более откровенно о российско-прусских отношениях высказывался, как и прежде, император Александр II. В донесении Пирха на имя короля Вильгельма I от 21 апреля 1864 г. [820]содержится информация, которая могла успокоить Бисмарка в отношении позиции, занимаемой Россией, вернее, лично Александром II в датском вопросе. По мнению императора, искренняя дружба между Россией и Пруссией покоилась не только на тесных семейных связях, но и «на старом военном братстве, и эти отношения не могут и не должны быть когда-либо прерваны». Император заявлял о своей полной поддержке планов Бисмарка на предстоящей конференции и делился своим беспокойством по поводу того, что «станет тяжелым заданием достичь на этой конференции мира и полностью удовлетворяющего Пруссию результата. При этом будет очень много подводных камней, которые следует обойти». Император верно оценивал европейскую ситуацию, считая, что самая главная опасность, в равной степени угрожавшая и России, и Пруссии, проистекала из усиления противоречия между Пруссией и Англией на фоне датского вопроса. Ее следствием могло стать укрепление англо-французского единства. Такой альянс времен Крымской войны, по мнению императора, осложнил бы выполнение Петербургом и Берлином своих стратегических задач в Европе, да и стал бы «продолжительной угрозой для всей остальной Европы; его реставрация была бы несчастьем».

Александр II считал не менее опасной апелляцию Наполеона III к проведению плебисцита в герцогствах. Он подчеркивал, что французский император взошел на трон благодаря принципу национальностей и хотел бы теперь видеть его признание, одобрение и осуществление во всей Европе. Александр II предупреждал, что «Пруссия и Германия, используй его (это принцип – В. Д.) единожды в своекорыстных целях, вынуждены были бы позволить, чтобы в другой раз, и, возможно, очень скоро он был использован противних». Можно предположить, что в этом случае император имел в виду польский вопрос, болезненный как для России, так и для Пруссии.

Российский император просил Пирха передать в Берлин свое «желание от всего сердца, чтобы господину Бисмарку, которого я люблю, уважаю и высоко ценю, характеру и намерениям которого я всецело доверяю, удалось через эти явные для меня подводные камни найти путь к миру, который я страстно желаю, и в котором мы все нуждаемся, и к результату, который мог бы удовлетворить Пруссию». Пирх обращал внимание на фразу императора в отношении Пруссии и германской проблемы: «Мое сердце и мои желания – с Пруссией и ее делом, и они останутся такими навсегда».