Збигнев Залуский - Сорок четвертый

20 октября в Люблине сержант 31-го пехотного полка встретил на улице одного из двух пропавших офицеров — подпоручника Гловаля. Гловаля арестовали, но он категорически отрицал свою принадлежность как во время оккупации, так и после освобождения к какой бы то ни было подпольной организации. Он отрицал и то, что вел агитацию в пользу дезертирства. Собственное бегство из полка он объяснял тем, что поверил слухам о том, что полк должен быть вывезен на Дальний Восток. «Я вступил в Войско Польское, чтобы драться с немцами, а не для того, чтобы скитаться по России», — показал он на следствии. Подпоручнику Гловалю как офицеру штаба должен был быть известен приказ о передислокации всей 7-й дивизии на 100 километров к северу, ближе к штабу армии, ему должно было быть известно, что на новом месте расположения уже даже разведаны и определены квартиры.

Правда, следствие едва ли длилось три дня; многие, даже основные, проблемы оно оставило невыясненными.

Общая атмосфера в стране, порожденная сложной политической ситуацией, достаточно известна, чтобы прийти к определенным выводам. Вместе с тем, следует помнить, что атмосфера позволяет понять, но не дает основания отрицать явление. Полторы ли тысячи или около семисот дезертиров — это разница существенная, но не меняющая того факта, что 31-й пехотный полк распался и перестал существовать в течение часа. Правда, тогдашняя ситуация, экономическая, организационная и морально-политическая, допускала возможность временного колебания и распада полка, при котором не могло не проявиться если не массовое, то многочисленное дезертирство, хотя бы из страха перед наказанием. Однако же должен был существовать детонатор, который вызвал взрыв в этой скученной и раздираемой противоречиями человеческой массе. Такой детонатор на процессе обнаружен не был. И однако те люди, которые 17 октября не предстали перед судом, которые дезертировали и не вернулись, те, которых не поймали, — они ведь кем-то были. Из какой-то среды они вышли, какую-то позицию занимали. Кто он, тот человек, который летом 1944 года под фамилией Студзиньского вступил в Войско Польское в в качестве подпоручника командовал учебной ротой 31-го пехотного полка и в ту фатальную ночь вывел ее «на учения» в лес? Кто он, тот человек, который под фамилией Липиньского в качестве капрала командовал взводом во 2-м батальоне того же полка? Кто они, те другие младшие офицеры, которые, пользуясь данной им властью, подняли в ту ночь по тревоге своих солдат «на учения» или «ночной марш» и вывели их из лагеря на все четыре стороны?

Кем-то они ведь были?

16 октября 31-й пехотный полк был расформирован, а его номер навечно исключен из реестров Войска Польского. 740 солдат было передано в 1-ю пехотную дивизию. Остальные — около 300 человек — временно назывались 3-м пехотным полком, а позднее, когда прибыли обученные люди из 5-й дивизии, вошли в новый, 37-й пехотный полк… {305} 305 См.: M. Juchniewicz: „Śladami walk — z dziejów 37 pp”, Warszawa, 1964, s. 11.

Люди бывшего 31-го полка еще долгое время возвращались назад, в войско. Являлись в воинские части, в отделения милиции. После допроса в органах госбезопасности их в большинстве направляли назад в войско «для дальнейшего прохождения службы». Сколько их было, я не знаю. В 16 обнаруженных генералом И. Блюмом таблицах за период с 25 октября по 26 декабря (а это далеко не все документы такого рода), в которых отражено количество возвращенных на службу людей, то есть, по всей вероятности, не слишком виновных, фигурирует 285 фамилий бывших дезертиров из 31-го пехотного полка.

У многих, однако, не хватило на это решимости. Либо они посчитали, что этот путь перед ними закрыт, либо же сами захлопнули перед собой эту дверь.

Спустя двадцать лет З. И., шестнадцатилетний доброволец периода войны, потом дезертир, а впоследствии сотрудник государственного аппарата, находящийся на ответственном посту, писал:

«…Вы спрашиваете насчет срывания эмблем с изображением орлов. Я впоследствии много думал об этом, припоминая все детали, и пришел к убеждению, что этими действиями солдаты выражали чувство разочарования, сожаления, обиды в отношении тех, кто собирался их разоружить и заключить в тюрьму без причины.

…Возвращаясь к моей эмблеме с орлом, я вспоминаю, что сорвал ее, как и другие солдаты, но не выбросил. Нет, это было бы слишком. Хотя без короны, и «такой не наш», но это, однако, орел! Польский орел! Я недолго колебался, бросить его на землю или нет. Верх взяло то, чему я обязан моей матери. Поэтому я спрятал мою «курицу» в карман куртки. В отряде Мевы… мы носили бело-красные флажки на левой стороне.

P. S. Помню, что мою «курицу» я носил еще у Мевы и снял только после роспуска отряда и разоружения».

Спустя несколько месяцев участники драмы в Бялке уже проливали кровь на фронте. Их вклад содержится в славных делах 1-й пехотной дивизии имени Т. Костюшко на Поморском валу, под Щецином и в Берлине. 37-й пехотный полк потерял у Нейсе и Будзишина 314 человек убитыми и почти 1000 ранеными — 45 процентов своего состава {306} 306 См.: M. Juchniewicz, op. cit, s. 272, а также список павших, s. 338—348. . Однако, когда эти люди честно сражались за родину, оперативная группа из учебного центра и 3-го батальона внутренних войск окружила во дворце в Народе давно уже преследуемый лесной отряд реакционного подполья, в составе которого было немало дезертиров и из 31-го полка. В течение нескольких недель дворец служил им крепостью. Осада длилась несколько часов {307} 307 См.: W. Nowacki, op. cit., s. 122—123. .

Импровизации.Встреча состоялась 17 октября в пять часов вечера в пустом и холодном зале ресторана «Гранд-отель» в Москве. Один — невысокий брюнет со слегка прищуренными меланхоличными глазами, в темном костюме — легким кивком головы отослал сопровождавшего его офицера.

В тот день он выглядел еще более грустным, чем обычно. Другой — низкий и плотный, с круглой лысеющей головой, приплюснутой сверху, пришел один. Стискивая челюсти, он выглядел как миниатюрное подобие того великого «бульдога» с вечной сигарой в зубах.

«Господин Берут прибыл с майором Раугевичем, начальником военной канцелярии. Наш разговор с Берутом происходил с глазу на глаз» {308} 308 „Sprawa polska w czasie drugiej wojny światowej na arenie międzynarodowej — Zbiór dokumentów”, Warszawa, 1965, s. 602. , — отмечал второй из собеседников Станислав Миколайчик.

Это уже не первый разговор, хотя с глазу на глаз — первый.

Шли поиски договоренности. Обнаруживалось полное отсутствие взаимопонимания.

«Лондон» говорил о достоинстве и гордости, о праве и бесправии, о великодушии и презрении. Родина говорила о том, что война продолжается и что люди должны воевать, жить и восстанавливать.