Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 2: Рим / После Рима

391. Орфей, святой толкователь воли богов, отвратил лесных людей от резни и от гнусной пищи – потому и говорят, что он укрощал тигров и яростных львов. И Амфион, говорят, основатель фиванского града, звуками черепаховой лиры сдвигал каменья и сладостными заклинаниями вел их, куда хотел. 396. Это и было мудростью в те времена: отделять общественное от частного, священное от мирского, препятствовать вольному блуду, давать уставы супругам, воздвигать города, вырезать законы на досках. Так-то пришло и званье, и слава к божественным певцам и песнопениям. 401. А за ними явился великий Гомер, и Тиртей закалил песнями мужественные души для Марсовых войн; стихами стали говорить оракулы, стихи указывали путь в жизни, пиерийские лады снискивали милость царей, они же дали изобрести игры, освобождение от долгих трудов. Так не стыдись же Музы, лирной искусницы, и песнопевца Аполлона.

408. Вот вопрос: благодаря природе или искусству снискивает стихотворение похвалу? Но я не вижу прока ни от усердия без природной богатой жилы, ни от дарования, не обработанного искусством: они ищут помощи друг у друга и соединяются в дружеском сговоре. 412. Мальчик, стремящийся в беге достичь желанной меты, многое сделал и вынес, потел и мерз, воздерживался от любви и вина. Флейтист, играющий пифийские гимны, сперва учился и трепетал перед наставником. Недостаточно заявить: «Я слагаю дивные поэмы; пусть на отставшего чесотка нападет, а мне стыдно оказаться последним и признаться, что впрямь не знаю того, чего не учил».

419. Как зазывала скликает толпу на распродажу, точно так же поэт, богатый землями и отданным в рост капиталом, побуждает льстецов стекаться к нему на поживу. Особенно если он умеет хорошо угостить, поручиться за малого бедняка и выпутать его из сетей судебного процесса, то удивительно будет, если ему удастся на свое счастье отличить ложного друга от истинного.

426. Если ты кому-нибудь что-нибудь подарил или хочешь подарить, не думай приглашать его, полного радости, слушать сочиненные тобою стихи: конечно, он будет кричать: «прекрасно, отлично, верно!», будет над ними бледнеть, будет даже слезы проливать из дружеских глаз, подскакивать, топать ногами о землю. Как те, кто наняты плакать на похоронах, шумят и суетятся едва ли не больше, чем те, кто горюет от души, так и насмешник волнуется больше, чем истинный хвалитель. Говорят, что цари, желая заглянуть человеку в душу – достоин ли он их дружбы, – пытают его чистым вином, донимая новыми и новыми чашами; и тебя, если ты сочиняешь стихи, пусть никогда не обманут души, скрытые под лисьей шкурой.

438. Если ты что-нибудь читал Квинтилию, он говорил: «Исправь-ка вот это и вот это». Если ты утверждал, что лучше не можешь и уже дважды и трижды пробовал понапрасну, то он советовал уничтожить дурно обточенные стихи и вновь положить их под молот. Если же ты охотней защищал ошибку, чем исправлял ее, то он больше не тратил попусту ни слов, ни дел, чтобы ты один, без соперника мог любить и себя, и свои сочинения. 445. Всякий честный и разумный муж побранит вялые стихи, осудит грубые, недоработанные заклеймит, повернув перо, черным знаком, урежет избыточные украшения, неясным местам убедит придать ясности, оспорит двусмысленности, отметит то, что следует переделать: он будет Аристархом, но не скажет: «зачем мне обижать приятеля по пустякам?» – ведь эти пустяки приводят к немалому несчастию того, кто, раз осмеянный, навсегда будет отвергнут.

453. Словно того, кто мучится чесоткой, или золотухой, или помешательством и гневом Дианы, – точно так же разумные люди боятся тронуть безумного поэта и бегут от него, и безрассудные мальчишки дразнят его и гонятся за ним. 457. Если такой поэт, бродя повсюду и изрыгая высокопарные стихи, вдруг провалится в колодец или в яму, как птицелов, засмотревшийся на дроздов, то хотя бы он на всю окрестность кричал: «Эй, помогите, добрые люди!» – пусть никто не пытается его вытащить! А если кто попробует помочь ему и спустить веревку, то я спрошу: «Кто знает, может быть, он намеренно бросился сюда и не хочет спасаться?» – и расскажу о кончине сицилийского поэта. 464. Эмпедокл, желая прослыть богом, хладнокровно прыгнул в пылающую Этну. Поэтому предоставим поэтам право погибать; а кто спасает их против воли, тот делает то же самое, что и убийца. Этот поэт не раз уже так поступал, и даже если его вытащить, он не станет человеком и не оставит стремления к славной смерти. 470. Да еще и неясно, за что он сделался стихотворцем: не осквернил ли он отчего праха, не посягнул ли нечестиво на скорбное место, освященное ударом молнии? Ясно, однако, что он безумствует, и словно медведь, сумевший разломать заграждавшие клетку прутья, он ретивой декламацией своих стихов распугивает ученого и неученого; а уж кто ему попадется, того он не выпускает и зачитывает насмерть, как пиявка, которая не отвалится от кожи, пока не пресытится кровью.

Первое впечатление при чтении «Поэтики» Горация – это необычайная плавность и в то же время отрывистость изложения. Гораций незаметно переходит от мысли к мысли, самые случайные на первый взгляд подробности становятся в его рассказе важнейшими связующими звеньями, он увлекает читателя в далекие отступления, но в самый неожиданный момент опять оказывается на главной линии своего повествования. Однако поэт не считает нужным всякий раз тщательно показывать связь новой мысли с предшествующей, ограничивается намеками, опускает промежуточные этапы рассуждения, удивляет читателя неожиданным вводом новой темы и лишь потом раскрывает глубокую связь этой темы со всем развитием изложения. Гораций бегло минует важнейшие проблемы и подробно останавливается на второстепенных, пускается в отступления и не доходит до кажущейся их цели, подменяет аргументы образами, перебивает сам себя риторическими вопросами и афористическими ответами. Вникая вслед за поэтом в очередную представшую перед ним проблему, читатель уже не помнит, как поэт привел его к этой проблеме, и не знает, куда и как приведет его поэт на следующей странице, но ни на секунду не теряет ощущения, что этот ход мысли – самый естественный и единственно возможный. Если верен принцип «искусство в том, чтобы скрывать искусство», то произведение Горация является идеальным образцом его осуществления. Недаром Скалигер определил сущность «Поэтики» лаконичным парадоксом: «ars sine arte».

Все эти черты композиции «Поэтики» роднят ее с остальными произведениями Горация, написанными гекзаметром и называемыми общим именем sermones – «беседы», – с сатирами и посланиями. Разнообразие тем и неравномерность их трактовки свойственны в той или иной мере всем sermones; генетически оно восходит к «мешанине» (satura) ранних форм римской сатиры; композиционно оно мотивируется сложным и прихотливым ходом авторской мысли. Исследование композиционной техники sermo и является первым шагом к изучению композиции «Поэтики» Горация.