Иван Беляев - Вацлав Гавел. Жизнь в истории [litres]

Уже знакомый нам Фердинанд Ванек приходит в гости к своему старому товарищу, писателю Станеку. Прототипом Станека, как считается, послужил писатель и сценарист Зденек Малер (среди прочего – консультант фильма Милоша Формана «Амадей» и сценарист одной из самых известных лент новейшего чешского кино, исторического фильма «Лидице»). Станек приглашает Ванека в гости, заводит с ним дружеский разговор и сам начинает исподволь клеймить режим. Оказывается, что разговоры эти вовсе не случайны: у Станека есть к Ванеку дело. Незадолго до этого арестовали молодого певца Явурека, с которым встречается – и даже ждет от него ребенка – дочь Станека. Он надеется, что диссидент Ванек может запустить кампанию в поддержку Явурека, но сам же пугается, когда гость немедленно достает из портфеля уже составленную петицию. Станек пускается в пространные рассуждения о том, почему ему самому лучше эту петицию не подписывать, и в конце концов срывается.

Станек. А все-таки что вы обо мне думаете?

Ванек. А что я о вас должен думать?

Станек. Да уж ясное дело что…

Ванек. Вы о чем?

Станек. Что при виде этих подписей я испугался.

Ванек. Я так вовсе не думаю.

Станек. Это у вас на лице написано.

Ванек. Да нет же!

Станек. Почему вы не хотите сказать мне правду? Разве вы не понимаете, что эта ваша ложь во спасение оскорбляет меня больше, чем если бы вы выложили мне все начистоту?! Или вам на меня уже и слова-то жалко тратить?!

Ванек. Я же вам сказал, что уважаю ваше мнение.

Станек. Не держите меня за дурака.

Ванек. Я и не держу.

Станек. Мне отлично известно, что за этим вашим уважением кроется.

Ванек. И что же?

Станек. Чувство нравственного превосходства.

Ванек. Неправда.

Станек. Вот только не знаю, имеете ли вы – именно вы – право так собой гордиться.

Ванек. Вы это о чем?

Станек. Сами знаете.

Ванек. Не знаю.

Станек. Сказать?

Ванек. Скажите.

Станек. Насколько мне известно, в тюрьме вы говорили больше, чем следовало. 201

Сразу же после этого Станеку звонят и сообщают, что Явурека отпустили. Эта новость разряжает атмосферу, и оба героя возвращаются к непринужденному внешне разговору о цветах Станека.

Это может показаться удивительным, но ваньковки Гавела шли даже в соцлагере. В 1981 году всю трилогию поставил варшавский Teatr Powszechny, и она была выброшена из репертуара только из-за введения военного положения.

В октябре 1977 года Гавел получил полтора года условно по делу о контрабанде самиздата. Сам он будет говорить, что приговор «улучшил его репутацию», хотя это вовсе не воспринималось так однозначно. Коммунистический режим получил свое: Гавела дискредитировал, а двум другим «контрабандистам» присудил настоящие тюремные сроки (один из них, уже пожилой режиссер Ота Орнест выступил с покаянной речью по телевизору и через несколько месяцев был амнистирован).

А что же «Хартия»? До весны 1978 года ее подпишут чуть менее тысячи человек, за следующие одиннадцать лет – примерно столько же; перед бархатной революцией под «Хартией» стояло 1889 подписей. Хартисты могли разве что с горечью сравнивать себя с миллионами сторонников польского протестного движения.

«Хартия» до самого конца осталась почти исключительно чешским явлением. В первой группе подписантов числился всего один словак, социолог Мирослав Кусы (строго говоря, были еще двое, но оба они жили в Чехии). Такие известные словацкие диссиденты, как Милан Шимечка и Ян Чарногурский, охотно сотрудничали с хартистами, но «Хартию» в итоге все равно не подписали.

Безусловно, в поддержку «Хартии» в Словакии многое мог бы сделать Александр Дубчек, и Зденек Млынарж еще в декабре 1976 года специально отправился к нему на переговоры, но встретиться не смог. Когда же декларация уже была обнародована, бывший первый секретарь посчитал ниже своего достоинства подписывать ее наряду с сотнями других людей. «Я не мог быть простым подписантом, я мог быть только одним из основателей», – объяснял это он сам 202. Кроме того, одна из задач чехословацкой тайной полиции того времени – не допустить слияния и сотрудничества чешского и словацкого диссидентских движений. Известно много примеров того, как полиция целенаправленно мешала чешским активистам съездить в Братиславу или словацким – в Прагу.

«Кажется, нет сомнений в том, – писал историк Вилем Пречан, – что вопреки всему «Хартия» обогатила чехословацкую действительность и наше познание, но после четырех лет ее существования исчезла одна иллюзия, а именно, что она может дать импульс общественному движению более широкого масштаба» 203 203 Задорожнюк. . Непримиримый Эммануэль Мандлер, который и сам был хартистом, уже в XXI веке напишет, что для режима этот способ действия оказался вполне приемлемым, а «чешское диссидентское движение оказалось в гетто» 204.

Безусловно, хартисты добились международного признания. Ив Монтан записал песню со словами «Je m’appelais Jan Patocka». Возник комитет поддержки «Хартии-77», в который кроме того же Монтана вошли Грэм Грин, Дюрренматт, Гюнтер Грасс и Том Стоппард. В июне 1977 года комитет выпустил объемное издание под названием «Белая книга о нарушении прав человека в Чехословакии», а с 1979-го ежегодно присуждал премию Яна Палаха за выдающиеся достижения в сфере независимой литературы, искусства и науки.

Условный срок требовал от Гавела определенной осмотрительности, но он далеко не всегда был осторожен. В конце года Гавел и Ландовский за компанию с еще одним собутыльником бродили, выпивая, по вечерней Праге и после полуночи столкнулись с предсказуемой проблемой: все пивные и кабачки уже закрылись. Когда же компания пришла к ресторанчику, который официально работал до часу ночи, их туда не пустили, прямо перед носом захлопнув дверь. Тому, что случилось после этого, Гавел посвятил отдельную статью, которую мы с удовольствием процитируем:

Такие или подобные вещи происходят в Праге каждую ночь у дверей большинства тех нескольких пивных и ресторанов, которые еще остались для нормальных граждан.

Странным было то, что последовало после: на меня напал гнев! Если я называю это странным, то потому, что я вовсе не свирепый человек, и такие внезапные приступы гнева, когда у меня чернеет перед глазами и я способен делать вещи, которые никогда не делаю и которые мне совершенно не подходят, случаются со мной действительно редко, сказал бы, раз в семь-десять лет. Важно и то, что этот гнев никогда не вызывали серьезные вещи (то, что меня могут посадить, оскорбить, отобрать квартиру), но всегда полная ерунда (в армии боец Ульвер как-то поставил мне в шутку подножку, а я начал его бить). И в этом отношении мой припадок перед рестораном был верен моей личной традиции.