Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

Московскому Государству с Польским Государством заодно быть".

Как бы пи думал и в Москве о письменных сношениях „корунного коснера" с

пограничным офицером по такому важному предмету, но донесение царских людей

было принято, как дело серьезное. На обороте подлинника читаем помету: „156 (1648)

года июня в 13-й день. Государь слушал и бояре. Указал государь послать свою

государеву грамоту в Севск к воеводам: велеть за

т. ц.

23

178

.

рубеж послати нарочно, кого пригожь, и велеть проведать подлинно о всяких вестях

против сее отписки; а проведывать велет тайным обычаемъ".

Трудно вообразить контраст больше того, какой представляли . два соперничавшие

государства. Одно стояло на поблажливосте и снисходительности к преступлениям;

другое—на строгости и грозе. Однакож, в поблажливом государстве люди томились

бессудьом, и сама шляхта, орган законодательной власти, мечтала издавна о переходе

под строгое и грозное правление. Теперь, когда её желания, неведомо для неё,

приближались к исполнению, дух польской государственности высказывался, под

пером Адама Киселя, в такой форме:

„В нашем вольном народе" (писал он к царским боярам в апреле 1648 года) „ни

приказом, ни суровством, ни наказанием, ни смертию, точию разумом, вся лучшее

промышляюще во всем чине поставляются и утверждаются".

Но прославляемая Поляками национальная и общественная людность (слово

прекрасное) до того подрывала основы государственности, что Москаль, якобы

порабощенный царским деспотизмом, с высоты своего превосходства читал следующее

наставление „вольному народу", в лице его пограничного представителя, смоленского

лодвоеводия, который остановил было его в посольстве из-за домогательства взятки от

ехавшего с ним купца.

„Если бы мне купец и брат родной был, и я бы великого государя нашего дел и на

кровного своего, да и всего света на богатство не променял. То всех нас царского

величества подданных повинность, что дел его царских остерегать паче голов своих, а

не токмо что для своей корысти и пожитку государственным делам помешку делать,

как ныне подвоеводье делает для своей корысти и пожитку с таким великим

государственным деломъ".

И действительно, царское посольство, приостановленное смоленским

подвоеводием, долженствовало’разрешить в Москве вопрос: спасать ли Польшу на

краю гибели, или же оставить ее падать в такую яму, какую она рыла некогда под

ногами Москвы?

Между тем по путивльским, Чугуевским и белгородским „сакмамъ", или

сторожевым пунктам, где стояли стрельцы и заставные головы, меняясь одни с другими

„доезжими памятями",—с самого начала бунта Хмельницкого, козацкие забронники,

или, как их называли царские люди, воры Черкасы,и производили грабежи и разбои,

,

179

подкрадывались по-татарски к московским сторожам и к пограничным селам, в

числе пяти, двадцати и до двух сот человек, „нарядным деломъ", то есть в полном

вооружении; побивали сторожевых стрельцов, отнимали станичных лошадей, ружья и

всякую рухлядь. Иногда воры Черкасы появлялись одни, иногда—вместе с Татарами, и

это повторялось так часто, что по реке Северному Донцу и по соседней степи не было

за ними проезда. Даже те козаки, которые сидели пасеками с польской стороны по

речкам Мже, Удам, Комолыпе, стали разбойничать на Донце и под Чугуевым. Воры

Черкасы, по зову Хмельницкого, вооружались на счет единоверных и единоплеменных

пограничников за веру, честь и прочая, как проповедует малорусская историография *).

Все своевольное и беспутное почуяло, что с Низу Днепра веет ветер,

благоприятный для диких инстинктов и привычек. Во всех „корчмах-княгиняхъ", во

всех разгульных „кабакахъ" и „шинкахъ", где от козацкого хмелю валились печи и „за

сажей не видать было Божия свету", как это воспевается в кобзарской думе, у всех

„степных шинкарокъ", этих „Настей кабашныхъ", где козак за свои „воровския" деньги

живился грубыми наслаждениями жизни, на всех базарах и ярмаркахъ—распевали

тогда песни, которых полузаглушенные временем звуки донеслись и до пас:

ОЁ ИЗ Низу Днипра тиихий витер вие-повивае,

Вийсько козацьке запорбзьке у похбд выстуиае.

Тилько Бог святьгй знає,

Що Хмельницький думае-гад&е.,.

В самом деле, мудрено было угадать мысли человека, который, по словам крымских

„полоняниковъ", обещал „служить хану вечным холопствомъ", не предвидя, что у него

будет в руках не хутор с тясмиескими слободами да пасеками, а целое государство.

Испугался ли он своего успеха, боялся ли врезаться глубже в Ко * ролевскую Землю,

чтоб Орда в самом деле не взяла , козачество

*) Еще и в апреле 1649 года царский дворянин Унковский упрекал Хмельницкого, в

Чигирине,— что „Черкасы нападают на порубежных людей, чинят им великия обиды,

грабят и убивают, в угодья въезжают, пчел выдирают, рыбу ловят, хлеб и сено увозят

насильно, и ваши порубежные начальники" (говорил Унковский) „таких воров яе

наказывают и не сыскиваютъ".

180

.

в свое вечное холопство вместе с опустошенною Украиною, или же ему страшно

было поднять на себя шляхту, сгущенную бегством во внутренних областях?...

Неизвестно, почему оп остановился у самого входа в область городских и сельских

промыслов, на Ярославской колонизационной границе, на „Ръси“. Этот его поступок до

того был загадочен, что литовский канцлер приписывал его Божеской силе.

Хмельницкий, вероятно, и сам не знал, что ему делать,—ему, который хотел

помститься над можновладником Конецподьским за обычные в Украине обиды, и,

точно во сне, увидел себя победителем коронных гетманов. Новость и опасность его

положения между Татар и Руси, между бродяг и землевладельцев, между безхатников

Козаков и обладателей вооруженных замков, между православных и папистов, наконец

между Крыма, Москвы и Польши, озадачивала его, надобно думать, так сильно, что он

больше прежнего начал поддаваться козацкой привычке к беспробудному пьянству,

которое привело его к смерти задолго до периода старческой немочи.

Он окружал себя—то странствующими монахами, то колдуньями и ворожеями.

Лишь только занял он Белую Церковь, к нему хлынули чернецы и черницы за

милостынею, теперь, очевидно, не такою скудною, какую получал от жмаиловцев и

тарасовцев голодный киевский митрополит. Но это была монастырская чернь, имевшая

теперь так мало общего с „духовными старшими4*, как мужики с панами. Напротив то

духовенство, которое скиталец Филинович называл Могиляиамщ бежало из Киева

вместе с латинскими ксендзами, униятами, шляхтою, Жидами, Армянами и всем