Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

С. 103 Да, очень хорошо. – В журнальной публикации фрагментов НБН было по-другому: “Хорошо ли?” (276, с. 118).

С. 103 Он поправляет игрушечной саблей горящие в печке поленья… – Эта игрушечная сабля принадлежала сыну Гумилева Льву. Она будет еще несколько раз упомянута в НБН. Приведем также фрагмент из мемуарного очерка Ходасевича: “Когда Гумилев меня провожал в передней, из боковой двери выскочил тощенький, бледный мальчик, такой же длиннолицый, как Гумилев, в запачканной косоворотке и в валенках. На голове у него была уланская каска, он размахивал игрушечной сабелькой и что-то кричал. Гумилев тотчас отослал его – тоном короля, отсылающего дофина к его гувернерам. Чувствовалось, однако, что в сырой и промозглой квартире нет никого, кроме Гумилева и его сына” (387, с. 121).

С. 104 Умру я не на постели / При нотариусе и враче… – Из стихотворения Гумилева “Я и вы” (1917):

(122, т. 2, с. 10)

С. 104 “Верю, Господи, верю, помоги моему неверию…” – Евангелие от Марка (9: 24).

С. 105 …хитрый, как муха… – Это не придуманное Гумилевым сравнение, а фразеологизм.

С. 106– Я сегодня получил академический паек. – То есть “ежемесячное натуральное пособие, которое выдавалось в 1919–1923 гг. работникам науки, литературы и искусства. Нормы были установлены Центральной комиссией по снабжению рабочих при Наркомпроде, составляя в месяц муки 35 фунтов, крупы 12 фунтов, гороха 6 фунтов, мяса 15 фунтов, рыбы 5 фунтов, жиров 4 фунта, сахара 2,5 фунта, кофе 0,5 фунта, соли 2 фунта, мыла 1 фунт, табаку 3/4 фунта и 5 коробок спичек. Сначала для Москвы и Петрограда было установлено 500 пайков, затем число получавших было расширено, особенно в 1921 г., когда пайки стали выдаваться и на членов семей <���…>. Научные работники сверх продовольственного пайка получали также вещевое довольствие: 1 зимнее пальто, 1 шапку, 3 смены белья, отрез на костюм <���…>. Получали ли ученые, литераторы и работники искусства паек в полном размере, сказать трудно, но, судя по дневникам некоторых из них и по воспоминаниям – нет” (37, с. 21).

Ахматова рассказывала П. Лукницкому о том, как Гумилеву по инициативе Н.Н. Пунина академический паек однажды был урезан: “Случай в Доме литераторов в революционные годы – баллы ставили для ученого пайка. Заседание было. Все предложили Н. Г<���умилеву> – 5, А<���нне> А<���ндреевне> – 5. Н.Н. Пунин выступил: «Гумилеву надо 5 с минусом, если Ахматовой – 5» <���…> Постановили Н. Г<���умилеву> – пять с минусом, а А<���нне> А<���ндреевне> – пять” (216, с. 91).

С. 106–107 Мы прочли о смерти его. – Как деревья Летнего сада… – См. раннюю редакцию этого стихотворения на с. 470.

С. 107 С.К. Маковский в своих воспоминаниях “На Парнасе «Серебряного века»”… – Портрет этот относится к 1909 году. – О. близко к тексту пересказывает следующий фрагмент из вышедшей в 1962 г. мемуарной книги бывшего главного редактора журнала “Аполлон” Сергея Константиновича Маковского (1877–1962); в этой книге он, между прочим, называет О. “исключительно одаренной” (220, с. 220):

“С Гумилевым я познакомился в первых числах января 1909 года <���…>.

Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке, с очень высоким, темно-синим воротником (тогдашняя мода), и причесан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд (белые точеные руки я заметил не сразу). Портил его и недостаток речи: Николай Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно шепелявил, вместо «вчера» выходило у него – «вцера»” (220, с. 197, 198).

С. 107 Николай Оцуп в своей монографии о Гумилеве… – …мог создать такую неправдоподобную теорию. – Речь идет о переведенной на французский язык и защищенной в 1951 г. в парижской Высшей нормальной школе (Е́cole normale supе́rieurе) диссертации Н. Оцупа “Н.С. Гумилев. Его жизнь, творчество и время”. В 1995 г. в Петербурге отдельным изданием вышел обратный перевод этой диссертации, выполненный Луи Алленом, но еще в 1953 г. Оцуп напечатал большую статью о Гумилеве в первой книге нью-йоркского журнала “Опыты” (на русском языке). О. в комментируемом отрывке полемизирует в первую очередь со следующим пассажем из этой публикации: “…он был некрасив. Череп, суженный кверху, как будто вытянутый щипцами акушера. Гумилев косил, чуть-чуть шепелявил. В детстве он должен был от этого страдать, особенно сравнивая себя с более удачливыми детьми. Ведь он, как большинство поэтов, влюблялся очень рано. Нет сомнения, что в лучшей своей драме «Гондла» он выбрал героем горбуна, несчастного в любви, но одаренного чудным даром певца, отчасти по мотивам личным” (296, с. 118). В этой же книге “Опытов” были опубликованы два стихотворения О.

Пьеса Гумилева “Гондла” датируется 1917 г.

С. 108 С духовным обликом, по Маковскому, дело обстоит еще хуже. – …ничем, кроме поэзии, не интересующийся. – Подразумевается следующий фрагмент из мемуаров Маковского о Гумилеве:

“Стихи были всей его жизнью. Никогда не встречал я поэта до такой степени «стихомана». «Впечатления бытия» он ощущал постолько, посколько они воплощались в метрические строки. Над этими строками (заботясь о новизне рифмы и неожиданной яркости эпитета) он привык работать упорно с отроческих лет. В связи отчасти с этим стихотворным фанатизмом, была известная ограниченность его мышления, прямолинейная подчас наивность суждений. Чеканные, красочно-звучные слова были для него духовным мерилом. При этом – неистовое самолюбие! Он никогда не пояснял своих мыслей, а «изрекал» их и спорил как будто для того лишь, чтобы озадачить собеседника. Вообще было много детски-заносчивого, много какого-то мальчишеского озорства в его словесных «дерзаниях» (в критической прозе, в статьях это проявлялось куда меньше, несмотря на капризную остроту его литературных заметок).

Все это вызывало несколько ироническое отношение к Гумилеву со стороны его товарищей по перу. Многие попросту считали его «неумным»” (220, с. 199).