Виктор Топоров - О западной литературе

Вот и по адресу Эко звучат обвинения в том, что он искренен в юдофобских инвективах, а отнюдь не в их опровержении. Обвинения, конечно, ложные – но тиражам «Пражского кладбища» вся эта суматоха, безусловно, идет на пользу. Плохого пиара, как и плохой водки, не существует в природе.

Собственно говоря, Эко пользуется (только все же искуснее) тем же приемом, что и Литтел: разоблачительные речи героя звучат у него в романе саморазоблачительно. А поношения еврейства оборачиваются похвалой: скажем, Симонини с отвращением докладывает читателю о том, что евреи, дескать, овладевают языком страны пребывания буквально за неделю и в дальнейшем говорят на нем без малейшего (гм, ой ли…) акцента.

Или утверждает, будто евреи, изуродованные обрезанием, из-за этого постоянно одержимы похотью и залюбливают своих (да и чужих) жен буквально до смерти. Любопытно, что эта проходящая через весь роман лейтмотивом мысль впервые приходит в голову капитану Симонини при личном знакомстве с Зигмундом Фрейдом, «чахоточную жену» которого он заранее лицемерно жалеет: за…бут, мол, тебя – и все дела!

Фрейд, Дюма, Шопен, Лео Таксиль – кого только в этом романе нет. Один-единственный капитан Симонини – лицо вымышленное. Да и то…

Считается, что «Протоколы сионских мудрецов» сфабрикованы в России. Строго говоря, это даже доказано. Однако сами фальсификаторы вроде бы «творчески обработали» в «Протоколах…» не антисемитский даже, а антироялистский анонимный памфлет против Наполеона «Малого», получивший некогда распространение во Франции. Так что полуитальянец-полуфранцуз Симонини, в общем-то, не совсем из пальца высосан.

«Протоколы сионских мудрецов» – отнюдь не единственное «произведение» Симонини, а просто наиболее грандиозное. На фабрикации фальшивок, – сегодня сказали бы, на литературном фотошопе, – предприимчивый капитан и специализируется. Один из российских критиков справедливо усмотрел в этом сатиру на постмодернизм и, строго говоря, автоэпиграмму, потому что и сам Эко, разумеется, постмодернист. И все же эпиграмма получилась с двойным дном, чтобы не сказать, с душком, добавлю я от себя.

«Протоколы сионских мудрецов» – книга, разумеется, удивительная. Фальшивка или нет (да нет, конечно, фальшивка), но сатирический прогноз, сбывшийся на восемьдесят пять процентов, а то и на все девяносто. Опровергая и отвергая аутентичность «Протоколов…» как признательных показаний участников всемирного еврейского заговора, нельзя не изумиться политической прозорливости, психологической убедительности, да и литературным достоинствам этого текста. Нилус, вы говорите? Капитан Симонини? Ну-ну…

Роман «Пражское кладбище», напротив, литературными достоинствами отнюдь не блещет. Это вялая старческая проза с претензией на барочную избыточность, буйство глаз и половодье чувств. И тем не менее я бы удержался от рекомендации «НЕ ЧИТАТЬ!», будь этот роман хоть сколько-нибудь нормально переведен на русский…

«Дедушка описывал прозорливые иудейские очи, лицемерием несказанным доводящие людей до посинения. Описывал их нечистые ухмылки, их раззявленные гиеньи пасти, зубы торчком, взоры тяжелые, развратные и скотские, носогубные складки подвижные, усугубляемые ядовитостью, и носы, крючковатые, наподобие клювов южных птиц… Что ж до глаз – о, их глаза! Лихорадочно вращаются в орбитах у евреев их зрачки цвета горелых гренков, знак заболевания печени, где накопилась вся их желчь за восемнадцать столетий. Вокруг зрачков – размякшая кожа нижних век, испещряемая тысячью морщин каждый год, и уже в двадцать лет иудей выглядит потасканным, почти старик. При ухмылке его напухшие веки прижмуриваются, оставляя еле проницаемую щель, и это примета лукавства, как расценивают некоторые, или же гримаса похоти, как утверждал мой дед».

Вот такая вот смесь машинного перевода, стилистической какофонии и прямой безграмотности правит бал на сотнях страниц этого якобы интеллектуального текста.

«Завидев такого, как я, чистого господина, в выколоченном цилиндре, они, неровен час, норовили отважиться на прикасания и даже подсунуть свою под мою руку; их близость пахла бы отвратительным грошовым парфюмом, сливающимся с запахом их пота, и это было бы такое невыносимое амбре (не хотел бы я потом снова увидеть ту или иную во сне!), что при приближении подобной пропащей я лупил палкой по воздуху, выгораживал около себя пространство защищенное и недоступное. И они понимали с ходу. Их сестра привыкла, чтобы ею командовали, и палку уважает».

Ситуация не банальная, хотя и вполне понятная. Переводчица Елена Костюкович (долгие годы живущая в Италии и облыжно имеющая и там, и в России статус культовой) обладает эксклюзивными русскими правами на всего Эко. Хочешь печатать его прозу по-русски – изволь печатать ее в переводе Костюкович.

А переводить Костюкович не умеет совсем. Хуже того, переводить не умеет, но переводит с претензиями. Как в вышеприведенных фрагментах. Как в последнем из них – с пародийной аллюзией на Ницше. Или как в нижеприводимом, в котором Эко сознательно воспроизводит манеру, в которой написан «Кола Брюньон» Ромена Роллана, а переводчица в меру своего (не)умения пытается соответствовать.

«Но зато пастернаки у них превосходные. Лично я предпочитаю. – И с улыбкой промурлыкал: – Танцевала рыба с раком, а петрушка с пастернаком, сельдерея с чесноком, а индея с петухом… Сотрапезники рассмеялись и заказали по моему совету тушеный пастернак. От того и повелась наша дружеская привычка, на эту пару дней в месяц».

На каком языке это все написано и что значит? Или вот это: «Все эти улочки в те поры были истыканы сквалыжными притонами». Не знаете? Вот и я тоже…

В издательстве «Симпозиум», где раньше выходил Эко, переводы Костюкович подвергали «углубленной редактуре» – то есть просто-напросто переписывали от первого слова до последнего, – но выпускали под ее фамилией (а не под фамилией ее постоянного «редактора» Александры Глебовской), вследствие чего «культовость» преумножалась или как минимум сохранялась.

Однако петербургский «Симпозиум» уже несколько лет «лежит» – и тот же Умберто Эко уплыл в богатенький столичный Corpus. А там – то ли не осмелились редактировать (то есть переписывать) знаменитую переводчицу, то ли просто-напросто поленились заглянуть в выпускаемый текст.

Елена Костюкович выступила в книге «Пражское кладбище» и как автор предисловия: надменно, на великолепном (в самоощущении) русском, возразив и раввинам, да и чуть ли не всем римским папам сразу. Отмыв черного Эко добела. Как ей кажется. Особенно приглянулось мне вот такое рассуждение:

«С первой же строки Эко ставит себе трудную задачу: пиша книгу как монолог от первого лица, вызвать в читателе по отношению к герою отчетливую рвотную реакцию. Нелегко пришлось и переводчику.