Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Итак, Яков Иванович обнаруживает, что Николай Дмитриевич мог бы достичь своей желанной цели – собрать большой шлем. Сазонка понимает, что Сениста мог бы порадоваться пасхальному гостинцу, проживи он еще всего один день. Однако индикативные сюжетные линии завершаются смертью, и оставшийся в живых персонаж, заглянув в прошлое, выстраивает возможный другой путь, входящий в трагическое противоречие со свершившимся фактом.

В похожей по занимаемой позиции, но обратной по результату ситуации оказывается предупрежденный министр из «Рассказа о семи повешенных». Он думает о том, что могло бы быть, если бы его люди не узнали о покушении [Андреев 1990, III: 50]. Однако покушение предотвращено, и сюжет развивается совсем по другой схеме – схеме жизни.

В основе указанных фрагментов лежит один из видов анахронии – аналепсис. Персонаж в своих мыслях возвращается к некоему исходному пункту, ретроспективно удаленного от ситуации с первичной темпоральностью. Таким образом, эти действующие лица подобны историку, «пророку, предсказывающему назад» [Лотман Ю. 1994: 427]. Имеется в виду позиция, при которой человек, живущий в настоящем, смотрит на ситуацию из прошлого глазами ее участника. Воображение позволяет возвращаться к моменту выбора пути, к положению перед «пучком возможностей», но в то же время конечный результат уже известен.

Ко второй группе можно отнести такие рассказы Л. Андреева, как «Жили-были», «Весной», «Мысль», «Рассказ о Сергее Петровиче», «Рассказ о семи повешенных» (главы о Тане Ковальчук), «Покой». В них танатологическая рефлексия отсылает к возможности (сюжетному ходу), которая реализуется или не реализуется в будущем. Персонажи сразу поставлены перед пучком вероятных дальнейших путей, одним из которых является смертельный исход. Глобальное направление такого пролепсиса – выбор между жизнью и смертью. На основе этой коллизии и строится весь сюжет или его фрагмент.

В рассказе «Жили-были» умирающие в больнице пациенты рассуждают о будущей жизни, о противоестественности умирания:

Плакали о солнце, которого больше не увидят, о яблоне «белый налив», которая без них даст свои плоды, о тьме, которая охватит их, о милой жизни и жестокой смерти [Андреев 1990,1: 294].

«Милая жизнь» и «жестокая смерть» – это два варианта структуры, из которых дьячок и Лаврентий Петрович хотели бы выбрать первый. Но вопреки желанию персонажей сюжет все-таки обрывается их кончиной.

В «Рассказе о Сергее Петровиче» также представлены два варианта:

1. «Жить! Жить!» – думал Сергей Петрович, сгибая и разгибая послушные, гибкие пальцы. Пусть он будет несчастным, гонимым, обездоленным; пусть все презирают его и смеются над ним; пусть он будет последним из людей, ничтожеством, грязью, которую стряхивают с ног, – но он будет жить, жить! Он увидит солнце, он будет дышать, он будет сгибать и разгибать пальцы, он будет жить… жить! И это такое счастье, такая радость, и никто не отнимет ее, и она будет продолжаться долго, долго… всегда!

2. Смерть, похороны, могила… Ну, а как же может иначе быть, если человек умирает? Конечно, его хоронят и для этого выкапывают могилу, и в могиле труп разлагается [Андреев 1990,1: 249].

На протяжении большей части повествования Сергей Петрович мучается перед выбором. В данном случае мы сталкиваемся с суицидальной рефлексией, которая характерна не для аффективного, а для добровольного, идеологического самоубийства. Смертельный исход в рассказе обусловливается не естественными причинами, а психологическими и социальными: Сергей Петрович, сделавший было выбор в пользу жизни, принимает яд, опасаясь комичности своего, опять же возможного, положения, ведь письмо с предсмертными словами авторитетному другу Новикову уже отправлено.

В «Мысли» и «Рассказе о семи повешенных» персонажи также пытаются в мыслях прожить то, что действительно потом случается. Керженцев сообщает о своих размышлениях перед убийством Алексея:

Жаль его было за предсмертный ужас и те секунды страдания, пока будет проламываться его череп. Жаль было – не знаю, поймете ли вы это – самого черепа. В стройно работающем живом организме есть особенная красота, и смерть, как и болезнь, как и старость, прежде всего – безобразие [Там же: 385].

Примечательно, что в этом фрагменте темпоральный порядок нарушается два раза: Керженцев вспоминает о том, как он представлял убийство Алексея.

В «Рассказе о семи повешенных» (см. 2.1) трагедия персонажей заключается как раз в том, что большинство из них не могут представить собственную смерть. Знание о часе смерти, ясность такого будущего ставит в тупик сознание человека, тем более сознание XX в., секуляризованное, рационалистическое. Кто-то борется с этим знанием (Янсон, Цыганок, Василий Каширин), а кто-то – с этим тупиком (Таня Ковальчук, Муся, Сергей Головин, Вернер). Таня Ковальчук минует чувство безысходности, благодаря материнской заботе о своих товарищах: она переживает о будущих мучениях не для себя, а для других [Андреев 1990, III: 79]. В сознании Муси пучок возможностей вообще передвигается за пределы жизни: она кажется себе уже бессмертной [Там же: 81].

Пучок возможностей находится за границей смерти и в сатирическом рассказе «Покой». Здесь черт предлагает умирающему сановнику выбрать покой-небытие или вечную жизнь в аду:

– Ненарушимый покой… – продолжал черт, с некоторым любопытством разглядывая незнакомый потолок. – Вы исчезнете бесследно, ваше существование прекратится абсолютно, вы никогда не будете говорить, думать, желать, испытывать боль или радость, никогда больше не произнесете «я», – вы исчезнете, погаснете, прекратитесь, понимаете, станете ничто. (…)

– Но, с другой стороны, я имею вам предложить вечную жизнь…

– Вечную?

– Ну да. В аду. Ну, конечно, это не совсем то, чего бы вам хотелось, но тоже жизнь. У вас будут кое-какие развлечения, интересные знакомства, разговоры… а главное, вы сохраните навеки ваше «я». Вы будете жить вечно [Там же, IV: 9].

Сановник осуществляет свой выбор с закрытыми глазами (он должен подписать то или иное место на бумаге). Мы можем только догадываться, почему главный персонаж издает в итоге возглас сожаления, почему хохочет черт и почему опускаемый в землю гроб кажется пустым [Там же: 12]. Сам сатирическо-фантастический подход к теме отражает ее сложность и ирреальность для Л. Андреева.

Рассказ «Весной» отличается тем, что танатологическая возможность (сюжетный ход) в нем не реализуется, несмотря на то что в начале текста решение Павла умереть и конструирование этой ситуации не имеет вариантов:

«Вот тут я лягу», – подумал Павел, вглядываясь в невидимые рельсы. Он уже целую неделю ходил сюда и присматривался, и тут нравилось ему, так как все – и воздух и могильная тишина говорили о смерти и приближали к ней. Когда он так сидел, тяжело, всем телом, и стены выемки охватывали его, ему казалось, что он уже наполовину умер и нужно сделать немного, чтобы умереть совсем. Каждую весну, вот уже три года, он думал о смерти, а в эту весну решил, что умереть пора [Андреев 1990,1: 369].