Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Однако нельзя не заметить в процитированных фрагментах серьезную долю условности. Танатос кажется «прирученным», но «естественно» ли такое отношение к Танатосу?

С. де Бовуар в книге «Второй пол» определяет создание возвышенного образа женщины в эпоху романтизма как очередной ход мужчин по ее дискриминации. Исследовательница утверждает, что возведение женщины на пьедестал было новым способом ограничения ее социокультурных ролей: «…Рассеянному, случайному, множественному существованию разных женщин мифологическое мышление противопоставляет единую, застывшую Вечную Женственность; и если данному ей определению в чем-то противоречит поведение женщин из плоти и крови, виноваты в этом последние; вместо того чтобы признать Женственность отвлеченной категорией, женщин объявляют неженственными» [Бовуар 1997: 294]. К. Кларк пишет о том, что возвышенное служит «алиби» для имперских настроений в советской культуре второй половины 1930-х гг., в том числе для создания культа личности Сталина и образа «светлого будущего» [Кларк 2009: 62].

Значит, любая патетика , или возвышенное отношение к явлению, скрывает в себе некую идеологию. И изображение смерти не является исключением: ведь она чаще репрезентируется возвышенно, чем низменно. На то существуют онтологические и конкретные историко-литературные причины. Во-первых, сама таинственность кончины побуждает к ее сакральной и бытийной репрезентации (жития святых, экзистенциальные тенденции в литературе). Во-вторых, значимость смерти и умирания подкрепляется идеологической подоплекой, будь то отношения сюзеренитета и рыцарская доблесть (гибель Роланда), или национально-освободительная и объединительная идея (гибель гоголевских казаков), или утверждение свободы личности («Страдания юного Вертера» И. В. Гете), или принесение себя в жертву классовым принципам («Мальчиш-Кибальчиш» А. Гайдара). Ангажированность смерти уже начинает процесс ее «переворачивания» (Ф. Арьес), «симулякризации» (Ж. Бодрийяр).

Возвышенное как сакральное и бытийное может быть связано с ирреальным модусом художественности. С современной точки зрения, в описании смерти Роланда и казаков присутствуют элементы фантастического (выход из битвы, посмертные фразы, встреча с ангелами и Христом). Неправдоподобные черты наблюдаются в возвышенной сказочно-мифологической героике: Данко в «Старухе Изергиль» М. Горького освещает путь людям сердцем, вырезанным из своей груди. Даже когда повествование миметическое, использование возвышенного модуса создает у реципиента ощущение того, что он стоит перед пределами возможностей человека, перед чем-то трансцендентным и сверхъестественным.

Возвышенное – родовое понятие, характеризующее общие черты семантики, поэтики и прагматики других эстетических явлений: героического, трагического, драматического, идиллического, сентиментального, романтического, элегического. Каждый из этих модусов тесно связан с танатологическими мотивами, что еще раз доказывает приоритет в искусстве и литературе возвышенного изображения смерти.

Возвышенное может выражаться не только с помощью специальных выразительных средств, но и с помощью их ограничения: намеренная простота тоже способна придавать образу торжественность и величественность. Так в Библии описывается смерть Христа, а в житиях – кончина святых. Таково «идеальное» танатологическое повествование в произведениях Л. Толстого, например в повести «Детство»:

Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила страдания с истинно христианским терпением: не ворчала, не жаловалась, а только, по своей привычке, беспрестанно поминала бога. За час перед смертью она с тихою радостью исповедовалась, причастилась и соборовалась маслом.

У всех домашних она просила прощенья за обиды, которые могла причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу сказать, что барской ниткой не поживилась». Это было одно качество, которое она ценила в себе.

Надев приготовленный капот и чепчик и облокотившись на подушки, она до самого конца не переставала разговаривать с священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать их в приходе; потом перекрестилась, легла и в последний раз вздохнула, с радостной улыбкой, произнося имя божие.

Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение [Толстой 1992,1: 94–95].

Определяя эстетическую сущность изображения смерти Натальи Савишны, отметим, что здесь родовое понятие возвышенного необходимо уточнить через категорию более узкого, видового значения – идиллический модус. Идиллика – это «радостная растроганность мирным, устойчивым и гармоничным сложением жизни» [Хализев 2005а: 79], «нераздельность я-для-себя от я-для-других», «органическая сопричастность бытию как целому» [Теория литературы 2007,1: 68], это в большей степени духовная возвышенность, чем наблюдение за величием окружающего мира. Идиллическое изображение танатологических мотивов, вероятно, впервые встречается в мифе о Филемоне и Бавкиде [Мифы народов мира 1980, II: 562]. Оно в основном репрезентирует модель Ф. Арьеса «смерть прирученная», но в то же время характерно и для ментальной модели «смерть твоя», возникшей в XIX в. в связи с «укреплением эмоциональных уз внутри нуклеарной семьи», с ожиданием кончины как «момента воссоединения с любимым существом, ранее ушедшим из жизни» [Гуревич А. 1992: 15]. Так в повести Н. Гоголя «Старосветские помещики» характеризуется отношение к смерти Пульхерии Ивановны, а затем Афанасия Ивановича:

Бедная старушка! Она в то время не думала ни о той великой минуте, которая ее ожидает, ни о душе своей, ни о будущей своей жизни; она думала только о бедном своем спутнике, с которым провела жизнь и которого оставляла сирым и бесприютным. Она с необыкновенною расторопностию распорядила все таким образом, чтобы после нее Афанасий Иванович не заметил ее отсутствия. Уверенность ее в близкой своей кончине так была сильна и состояние души ее так было к этому настроено, что действительно чрез несколько дней она слегла в постелю и не могла уже принимать никакой пищи. Афанасий Иванович весь превратился во внимательность и не отходил от ее постели. «Может быть, вы чего-нибудь бы покушали, Пульхерия Ивановна?» – говорил он, с беспокойством смотря в глаза ей. Но Пульхерия Ивановна ничего не говорила. Наконец, после долгого молчания, как будто хотела она что-то сказать, пошевелила губами – и дыхание ее улетело.