Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

(…)

Он весь покорился своему душевному убеждению, что Пульхерия Ивановна зовет его; он покорился с волею послушного ребенка, сохнул, кашлял, таял как свечка и наконец угас так, как она, когда уже ничего не осталось, что бы могло поддержать бедное ее пламя. «Положите меня возле Пульхерии Ивановны», – вот все, что произнес он перед своею кончиною [Гоголь 1994,1: 212, 216].

«Смерть в один день» или «любовь до гроба» – эти танатологические мотивы как нельзя лучше репрезентируются в русле идиллического модуса. В этом плане идиллическое изображение близко сентиментальному модусу – «чувствительности, порождаемой симпатией и состраданием к разного рода “униженным и оскорбленным”, прежде всего – к низшим слоям общества» [Хализев 2005а: 80]. Вместе с тем сентиментальность в отличие от идиллики может совмещаться и с трагизмом: данные категории сочетаются в танатологических ситуациях, описанных в повести Н. Карамзина «Бедная Лиза», в «Путешествии из Петербурга в Москву» А. Радищева. Например, в произведении Н. Карамзина так повествуется о гибели Лизы:

Тут она бросилась в воду. Анюта закричала, заплакала, но не могла спасти ее, побежала в деревню – собрались люди и вытащили Лизу, но она была уже мертвая.

Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом. Когда мы там, в новой жизни увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза!

Ее погребли близ пруда, под мрачным дубом, и поставили деревянный крест на ее могиле. Тут часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха; в глазах моих струится пруд; надо мною шумят листья.

Лизина мать услышала о страшной смерти дочери своей, и кровь ее от ужаса охладела – глаза навек закрылись. Хижина опустела.

В ней воет ветер, и суеверные поселяне, слыша по ночам сей шум, говорят: «Там стонет мертвец; там стонет бедная Лиза!» [Карамзин 1984,1: 519].

С одной стороны, в приведенном отрывке присутствуют характерные черты сентиментального: повышенная эмоциональная, «слезная» реакция, выраженная большим количеством тропов и риторических фигур; ментальная концепция «смерть твоя». С другой в нем имеют место элементы трагического (мотив скорби матери, сюжетная ситуация в целом). Вероятно, сентиментальное изображение танатологических мотивов вообще не может существовать вне трагического. Важно также и то, что для указанных произведений Н. Карамзина и А. Радищева актуален социальный аспект (в том числе связанный с танатологическими мотивами), который проблематизируется во многом благодаря сентиментальному модусу.

Одновременно с утверждением сентиментального во второй половине XVIII в. возникает такое специфическое явление, как элегическое. Его суть, по мнению В. Тюпы, заключается в «умалении “я” относительно событийных границ его причастности ко всеобщей жизни» [Поэтика 2008: 302], «“чувстве живой грусти об исчезнувшем” (…), в котором “я” переживает свою выключенность из дальнейшего течения жизни, что представляет собой антиидиллическое мироотношение» [Теория литературы 2007, I: 70]. Для элегического модуса закономерна тесная связь с танатологическими мотивами, в первую очередь с танатологической рефлексией и хронотопом кладбища как визуализацией элегического мироощущения («все проходит»), как в стихотворении А. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»:

Имманентным компонентом элегического является уединение лирического героя и его онтологическое, экзистенциальное одиночество. Человек здесь предстает паскалевским «мыслящим тростником», пытающимся понять свое место в мире перед лицом бесконечности, природы, смерти, которым приписывается одно качество (эпитет на основе олицетворения) – равнодушие. Лирический герой может лишь смириться («пусть у гробового входа»), на что-то надеяться («почивать» «ближе к милому пределу») или сокрушаться о безвременной кончине обитателей кладбища, осознавая вероятность подобного собственного исхода, как в «Сельском кладбище» В. Жуковского:

Как мы видим из текстов А. Пушкина и В. Жуковского, элегическое в той или иной степени сочетается с трагическим. Ведь в его основе лежит конфликт между личностью и «равнодушной» природой, причем смерть здесь не возможный, а единственный и неизбежный путь разрешения этого конфликта. В данном плане элегическое в свое время выполняло функции напоминания о смерти (memento mori), которое секуляризуемое сознание уже пыталось изгонять. Чем неразрешимее становилось бытийное противоречие, тем более возвышалось лирическое «я», достойно размышляющее о бренности своего существования. Этому возвышению способствовали средства лирики и поэзии, оптимальные для выражения элегического.

Элегическое функционировало не только в сентиментализме, но и в романтизме, где оно соседствовало с романтическим , имеющим несколько другой характер.

Мы вновь здесь касаемся проблемы определения романтики как модуса художественности. Выше отмечалось, что эта категория трактуется литературоведами очень широко: как «художественно освоенная в качестве значительной, существенной или даже высочайшей ценности жизни личная самоценность человека, в единстве его внутреннего мира и внешнего самовыражения, его чувств, мыслей, стремлений и свершений» [Волков И. 1995: 115].

В. Хализев подчеркивает, что романтика «разнородна» и может иметь «религиозную окраску», «мистический» или «социально-гражданский» характер, сближаясь то с умилением, то с героикой [Хализев 2005а: 81]. Рассматривая романтическое изображение в контексте ирреального модуса, мы уже писали о том, что в нем имеет место фантастическое, чудесное, необычайное, зачастую ужасное, смертельно опасное. Этот аспект, например, актуализируется в «готических» романах ужасов, романтических и символистских новеллах. Особенно распространен здесь мотив встречи с мертвецом («Людмила» В. Жуковского, «Призраки» И. Тургенева).

Рассмотренные выше эпизоды смерти Роланда и Кукубенка свидетельствуют о закономерном взаимодействии между романтическим и героическим модусами. Однако героический модус означает утверждение не столько «личной самоценности человека», сколько спасение других людей (см. [Булгаков С. 1992: 152–153]). Романтическая героика разворачивается в сторону темы любви, которая трактуется как приоритетное предназначение человеческой жизни. Об этом свидетельствует распространение мотива смерти во имя любимого человека (с определенной точки зрения таковой может считаться гибель Андрия в «Тарасе Бульбе» Н. Гоголя).