Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Среди сочинений, важных для формирования взгляда на сущность Провидения в исторической действительности, особо выделяется упомянутый рассказ «У позорного столба». Более того, тема этого рассказа неслучайно очень близка (и не только хронологически) одной из проблем, затронутых так же в «Обрученных»: документально выверенная история повествует о двух мужчинах, которых вследствие людских предрассудков ошибочно считают так называемыми «мазунами», то есть несправедливо обвиняют в распространении чумы, и приговаривают к страшному наказанию. Опубликовано это историческое эссе было в 1840 году, незадолго до того, как вышло в свет издание «Обрученных» с последними доработками автора. В подробнейших деталях излагая реальную историю о безысходном мраке человеческого правосудия, Мандзони не мог не содрогаться от того, какие жестокости способен совершать человек против своего ближнего. Конечно, это не могло поколебать веру писателя в Бога, но, вероятно, заставило умолчать о жесте Провидения среди этих темных фактов истории, творимой рассудком и руками людей.

Первое упоминание Провидения появляется только в «Обрученных», причем почти в каждой главе и по нескольку раз [190]. Однако невозможно уловить никаких признаков прямого вмешательства божественных сил в судьбы героев. Скорее сами герои наделяют Провидение действительной активностью, постоянно взывая к Божьей милости или поддержке. Убегая из Милана и не зная, что сулит ему завтрашний день, несчастный Ренцо полностью в мыслях своих вверяет себя Богу: «Да будет воля Господня <���…> Он знает, что делает, – и благо нам. Да зачтется все это за мои прегрешения. Лючия такая хорошая, – Господь не допустит, чтобы она страдала слишком долго» [191]. Именно в «Обрученных» Мандзони приходит к новому взгляду на Провидение, отказываясь от попытки понять Божественную роль в истории человечества, он выходит на уровень более эмоциональный и интуитивный, освещающий персональную связь каждого героя с образом Провидения. Известно, что идейное наполнение этой связи в итоговом варианте романа значительно отличалось даже от того наброска, начатого в 1821 году и известного как «Фермо и Лючия», причем отличия сводились не только к разнице религиозных концепций истории, но и к приемам повествования, находящимся во взаимодействии с идеологической линией [192]. Участие Мандзони как рассказчика в «Обрученных» заметно сокращается и достаточно резко выделяется ироничным и подчас безоценочным тоном; реальность события, персонажа или объекта нередко передается через восприятие самого героя. Так, например, Ренцо, попав в Милан, описывает пейзаж таким, каким он мог показаться простому крестьянину, с наивным изумлением, что Миланский собор предстал перед ним точь-в-точь, как рассказывали ему в детстве. Чудеса Провидения в романе, если сравнить его с первоначальной задумкой, при детальном рассмотрении оказываются невозможными без личного участия человека, то есть акцентируется акцентируется внимание на идее индивидуальной веры человека и его духовной природы, которые являются истинными проводниками Божьей воли.

Можно предположить, что столь частое упоминание слова «провидение», вложенного, как правило, в уста бедняков, призвано показать читателю мир той веры, которой жили герои семнадцатого века, и ту форму справедливости, на которую они прежде всего уповали. Не в глазах автора, но его героев каждый шаг и каждое событие были осенены именем Провидения. Можно заметить (особенно при описании народных волнений в XIII главе), что Мандзони в качестве поддерживающих сил мирового зла видит людское невежество и малодушие. Плохо понимая истинный ход событий, не зная настоящих причин своего страдания народ, ведомый голодом и гневом, способен на разрушительные и ужасные поступки:

В народных выступлениях всегда участвует определенное число людей, которые, то ли в силу своей пылкости и фанатизма, то ли по злокозненному умыслу и проклятой склонности к беспорядкам, что есть силы стараются направить события в худшую сторону; <���…> поддерживают самые преступные советы, раздувая пламя, как только замечают, что оно начинает затухать; им всего мало, – они хотели бы, чтобы волнение не имело ни конца, ни края. [193]

В позиции автора едва ли можно найди подтверждение тому, что сам он возлагает ответственность за мировые несчастья всецело на Провидение; скорее он порой открыто говорит о причастности к злодеяниям человека и его ответственности за них [194]. К тому же даже среди персонажей, то и дело взывающих к Божественному покровительству, далеко не все благородны и чисты в своих помыслах, да и подчас склонны благодарить или просить о чем-то Провидение в своих мелочных и корыстных целях (как делает дон Аббондио).

Роль каждого из главных героев в «Обрученных» строго определена: их путь проложен от страдания к духовному очищению или от безверия и злодейства – к вере. Отдельные исторические события, как то чума или война, имеют свою экзистенциальную нагрузку: у их истоков так или иначе стоит человек, но противостоять уже оформившемуся злу человек не в силах, и эти явления представляют собой так называемую кару Провидения («provvida sventura») [195]. Вмешательство Провидения в историю происходит через сознание человека, и только его моральные качества во взаимодействии с качествами окружающих определяют его духовный выбор, а, следовательно, – как земную, так и будущую его посмертную участь.

Для Лючии значение Провидения всецело совпадает с понятием Божьей воли. Этой воле героиня доверяется всецело, тем самым избегая принятия сложных решений: «Ее виды на будущее совершенно расходились с намерениями матери, или, вернее сказать, у нее не было никаких видов; она целиком предалась Провидению» [196]. Можно заметить, что у Лючии как у образца христианской чистоты, веры и кротости есть удивительная способность внушать добрые чувства тем, кто ее видит или думает о ней. На это косвенно указывает уже ее имя, означающее «свет», который подобно Божьей милости проливается на всех героев. Если не говорить о центральном в этом смысле эпизоде обращения Безымённого, где Лючии отведена роль проводника воли Провидения, то примеры благостного ее воздействия на других можно заметить и раньше. Вспомним, например, Ренцо, которому в минуты гнева стоило только подумать о Лючии, как самые возвышенные и светлые мысли начинали приходить на смену его горячему ропоту и негодованию: «А Лючия? Как только это имя прорезало зловещий мир его фантазии, тотчас же туда толпой ворвались и добрые мысли, привычные его душевному складу. Он вспомнил последний завет своих родителей, вспомнил Бога, Мадонну и святых <���…> и со страхом и угрызениями совести, но вместе с тем с какой-то радостью опомнился от своих кровожадных замыслов, радуясь, что все это только игра воображения» [197]. В свете своей неколебимой веры Лючия становится уникальным персонажем романа, почти святой, недосягаемой в моральном плане своих душевных качеств. Примерно то же благостное впечатление производит она на монахиню в монастыре Монцы и на предводителя брави Ниббио, которого плач и умоляющие глаза Лючии, пожалуй, впервые в жизни заставляет испытать жалость и сострадание («…так долго плакала, так убивалась, и глаза у нее были такие просящие, а сама она белая-пребелая, как смерть…<���…> и слова у нее все такие особенные» [198]). Тот же эффект производят ее слова на старую служанку Безымённого, когда Лючия умаляет «ради девы Марии» отпустить ее: «Это имя, святое и нежное, которое когда-то, давным-давно, произносилось с благоговением, а потом столько лет не только не произносилось, но, пожалуй, было даже совершенно позабыто, вызвало в это мгновение в сознании этой мегеры <���…> странное, неуловимое ощущение – словно воспоминание о свете у глубокого старика, ослепшего еще в детстве» [199].