Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Разлуку с Ренцо, хоть и не без смятения, Лючия в конечном счете также пытается принять смиренно как волю Провидения, призывающего ее к себе через принятие обета:

Ренцо далеко, нет никакой надежды на его возвращение. И эта дальность расстояния, которая до сих пор была так горька, теперь показалась ей перстом Провидения <���…> А вслед за этим ей стало казаться, что ведь Провидение, чтобы завершить свое начинание, найдет способ сделать так, чтобы и Ренцо тоже смирился, больше не думал о ней. [200]

Вера Ренцо проста и наивна, автор многократно демонстрирует на его примере добродетели народа, его самоотверженность, честность и благие помыслы. Именно в уста Ренцо, в примитивную, не лишенную крестьянских предрассудков фразу, Мандзони вкладывает идею осознания даже самыми бедными и угнетенными людьми своей личной моральной ответственности перед любыми поступками, которые в конечном счете будут определять ход будущего: «Как же мы хотим, чтобы Бог дал нам хлеба, когда сами идет на такие зверства? Громы и молнии пошлет Он вам, а не хлеб!» [201]

В обращениях Ренцо к Провидению можно заметить отождествление значения этого слова с понятием «судьбы» или «воли случая», что объясняет, почему в русском переводе нельзя увидеть упоминания «провидения» столько раз, сколько оно встречается в тексте оригинала. Так, доверяясь незнакомцу и входя в заведение, таящее потенциальные опасности, Ренцо восклицает: «Alla provvidenza!» (Ну, с Богом!) [202], а после также покидает остерию в Горгондзоле, «полагаясь на волю Божью» [203]. «Такова, видно, воля провидения», – говорит Ренцо, отдавая последние сольди в протянутые руки изголодавшихся бедняков. Здесь же встречается описание несколько иного понимания Провидения, более близкого к религиозному контексту:

… расставшись таким образом с последними деньжонками, он вдруг почувствовал такую уверенность в будущем, какую он вряд ли ощутил бы, попадись ему на дороге вдесятеро больше денег. Ведь если уж провидению было угодно поддержать в этот день бедняков, обессилевших на дороге, сохранив последние гроши какого-то чужеземца <���…> – как же может быть, чтобы в беде оно покинуло того, кого избрало своим орудием, кому дало столь живое, столь действенное и столь решительное напоминание о себе? Таковы были приблизительно мысли нашего юноши, только, пожалуй, не столь ясные, как это удалось выразить нам. [204]

В общей линии развития судьбы Ренцо усматриваются элементы воспитательного романа. Герой со свойственными ему любопытством, импульсивностью и смелостью волею обстоятельств низвергается из идиллического мира своего прошлого в опасное, полное страданий и лишений путешествие. Маршрут этого путешествия в его литературной целостности можно разделить на этапы «нисхождения» и «восхождения» – важные сюжетообразующие части. Вышеупомянутый эпизод является завершением «восхождения» первого путешествия Ренцо: от необдуманных и самонадеянных действий, обеспечивших герою добрую половину всех его неприятностей, он не только становится причастным к совершению доброго дела, но и начинает лучше разбираться в людях, понимает, как правильнее поступать в тех или иных обстоятельствах. Второе путешествие Ренцо следует тому же графику. В XXXIV главе юноша оказывается в труднейших ситуациях, рискует жизнью, предпринимает безуспешные поиски Лючии. Только следующий этап приводит Ренцо ко встрече с фра Кристофоро, а вместе с тем открывает ему величие прощения своих врагов и смирения перед теми испытаниями, что были ниспосланы Провидением. Герой завершает путь своего совершенствования, обретая семейное счастье с Лючией, но опять же благодаря фра Кристофоро, который освобождает девушку от обета, данного в минуту отчаяния. Даже при наличии явных приемов воспитательного романа очевидно, что судьба и характер Ренцо не претерпевают кардинальных изменений от начала до финала повествования, и при том, что во всех неудачах и успехах прослеживается его личная заслуга, можно заметить, сколь велика здесь роль участия и других персонажей. К тому же так называемые «уроки Провидения», которые герой по-своему для себя уясняет, на самом деле не являются ключом к разгадке роли Провидения в истории. В позднем творчестве Достоевского и конкретно в последнем его романе внутреннего развития, преображения героев так же почти не происходит. Эта линия сохраняется в виде наследия прошлого в жизнеописании старца Зосимы, и отдельные ее элементы присутствуют в раскрытии образа Алеши Карамазова, что еще больше подчеркивает связь между этими героями.

Образцом отреченного от мира, но деятельного служения Богу в «Обрученных» является фра Кристофоро. Именно этому монаху Мандзони вкладывает в уста первое в романе упоминание Провидения. «Вот нить, – думал он, – нить, которую Провидение дает мне в руки!» [205]Меж тем эта уверенность оборачивается ошибкой, во всяком случае действия фра Кристофоро, направленные на спасение двух возлюбленных, не приносят ожидаемого результата, и события поворачиваются в совершенно неожиданном направлении. Последнее, безусловно, не умаляло веры капуцина в Божье покровительство во всех лишениях и страданиях. Его путь после обращения всецело воплощает идею осуществления воли Провидения через сознание верующего и живущего во имя всеобщего блага человека.

Сущность христианского спасения в романе раскрывается через взаимодействие положительных героев, постоянно обращенных в своих просьбах, молитвах или укорах к Провидению, и героев отрицательных, которые либо однозначно выбирают сторону зла и являются полными антагонистами относительно благого замысла высших сил (дон Родриго), либо одержимы страстями, искушением, открывают темную сторону души (Гертруда, Безымённый). Если случай Безымённого чуть ли не ключевой для всего романа и непременно обращает на себя внимание, то судьбы дона Родриго и Гертруды раскрываются в понятиях раскаяния, которое даже после злодеяния оказывается всегда возможным, и надежды на спасение, которая остается даже у самых великих грешников. Мандзони указывает на этот путь искупления как личного (Гертруда сама приходит к раскаянию), так и всеобщего (в момент смерти дона Родриго фра Кристофоро и Ренцо, воплощающие добрую волю Провидения, молятся о вечном спасении своего врага и преследователя).

Другим примером воплощения христианского благочестия и мудрости Провидения является кардинал Федериго Борромео, умеющий тонко чувствовать духовный мир своих подданных, видеть каждого и говорить с ним на его языке. Так, когда перед ним предстает фигура Безымённого, грешника, стоящего на пороге обращения к Богу, кардинал находит верные слова, чтобы поддержать его, приблизить важное решение. Вместо упреков в мелочности и малодушии дона Аббондио Федериго взывает к его христианской милости, спускаясь с высоты своего социального положения до убежденности в том, что перед Богом все люди равны как в своих надеждах, так и в своем долге. Дон Аббондио в романе представляет собой фигуру скорее порочащую институт церкви. Все поступки героя подчеркивают его трусость, обеспокоенность лишь собственной выгодой и сохранностью. Он всегда требует покровительства и помощи небес, когда это ему необходимо, и волей Всевышнего объясняет свои недобросовестные действия: «Бедный я, бедный! Небеса должны помочь мне, потому что не по своей же прихоти я впутался во все это» [206]. Даже выбор служения Богу был для дона Аббондио не выбором сердца, а попыткой обезопасить себя, достичь более спокойной и размеренной жизни с возможной перспективой то и дело пользоваться занимаемой должностью в целях личного блага. Однако, помещая дона Аббондио в один ряд с такими персонажами, как кардинал Федериго или фра Кристофоро, автор, как мы видим, распределяет благородство натуры и постыдные качества между героями равномерно, вне зависимости от их происхождения или занимаемого положения в обществе, пришли ли они к Богу или пребывают во тьме своих заблуждений, никто не избавлен от происков зла, но и для каждого есть путь к спасению.