Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Проблема выбора своего пути для Мандзони – это в большей мере проблема индивидуальной ответственности человека. Правильный выбор зреет в недрах души каждого человека, потому что был сделан изначально по Божьему замыслу, но только своим личным участием, своим осознанным шагом человек может осуществить его в земной жизни. Безымённый, столь долго потворствовавший злу, будучи человеком богатым и властным, вдруг однажды, тронутый мольбами и слезами Лючии, задумывается о бессмысленности своего существования, о смерти и о своей заблудшей душе. Тень томительного сомнения перерастает в непреодолимый зов, который приводит героя к обращению в христианство, а вместе с тем – на путь раскаяния и искупления: отныне Безымённый встал на защиту всех угнетенных и нуждающихся и с тем же самоотречением, с каким он некогда разжигал в себе презрение к людям и допускал свершение преступлений, теперь был преисполнен желания творить добрые дела. «Ведь это был тот самый человек, которого никто не мог смирить и который смирил себя сам», – повествуется в романе, – «Обиженные им получили <���…> удовлетворение видеть такого человека раскаявшимся в своих прегрешениях <���…> чувствовали единственное побуждение – выразить ему свое уважение. В этом добровольном унижении весь его вид и манера держаться приобрели помимо его воли что-то в высшей степени возвышенное и благородное…» [207]

Очевидно, в прямом смысле обращение Безымённого не вызвано словами Лючии. Ведь можно легко вообразить, что многие, оказавшиеся в прежние времена на месте Лючии, не менее проникновенно умоляли его о пощаде. Лючия лишь подтолкнула к дальнейшему развитию уже подготовленный временем и опытом процесс в сознании героя. Если и говорить о вмешательстве Провидения, то осуществлялось оно именно в самый важный переломный момент, и для его реализации была избрана Лючия. «Богу угодно было подвергнуть вас тяжкому испытанию, – говорил кардинал Федериго Лючии, – Он даровал вам спасение и через вас содеял великое дело: явил свое великое милосердие одному, а заодно принес облегчение и многим» [208]. Когда Безымённый, не до конца понимая, что с ним происходит, обращается к Федериго с вопросом о том, зачем понадобился Богу такой человек как он , кардинал отвечает, что никому, в сущности, не дано этого знать, но Бог внушает праведнику милосердие к грешнику, а грешника способен привести на путь искупления. Однако само искупление требует от человека осознания своего выбора и духовной борьбы: «…когда вы сами восстанете, чтобы осудить свою жизнь и произнести себе приговор, о, тогда прославится имя Господне!» – восклицает Федериго [209]. Как замечает итальянский исследователь Луиджи Дерла, у Мандзони с небес вовсе не спускаются архангелы, дабы вмешаться в отношения между людьми и указать им, какой дорогой следовать, точно так же, как демоны не выходят из преисподней терзать их души. Небеса и ад присутствуют уже в земной жизни, это вечный конфликт между добром и злом, который Мандзони изображает как экзистенциальное и моральное измерение нашей реальности [210].

Есть также одно важное положение, о котором в силу его очевидности не было сказано отдельно. Действительно роман Мандзони можно называть «романом о Провидении», хотя, как это показано выше, Провидение часто присутствует в тексте повествования, отражая не взгляд автора, но сознание героев, а все действие Провидения осуществляется через человека, через поступки и добрую волю героев. Ведь горе и несчастье, по Мандзони, это, как известно, не страдать и быть обделенными, а поступать плохо. В «Братьях Карамазовых» Провидение становится незримым наблюдателем всего происходящего, но в сознании некоторых героев, напротив, отрицается, вытесняется, и так рождается необходимость новой парадоксальной теодицеи Христа, воплощающейся в словах Ивана. Мандзони и Достоевскому был хорошо понятен сарказм Вольтера, заложенный в знаменитой фразе из романа «Кандид»: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Обеим романам в равной мере присущ мотив «незримого Бога» (Deus Absconditus) в развитии идей Паскаля в сочетании с попыткой пересмотра философского наследия эпохи Просвещения. Таким образом в поле сравнения оказываются не такой уж простой для интерпретации «контекст Провидения», оставляющий очевидные сомнения в отношении счастливого конца романа, и новая теодицея, появляющаяся вследствие отрицания Провидения.

Нельзя сказать, что в «Братьях Карамазовых» герои вообще избегают упоминания о Провидении. Примечательно, что в прямой речи эти упоминания встречаются у трех персонажей: Lise, Смердякова и черта, привидевшегося Ивану. Можно предположить, что, как и в случае с «Обрученными», во всех данных примерах характер обращения к слову «провидение» чисто обывательский с той лишь разницей, что вложенное в уста конкретных героев Достоевского само понятие это невольно умаляется, к нему добавляется примесь поверхностности, маловерия, юродивости или даже богохульства.

«Вы теперь как мое провидение», – говорит Lise Алеше (14, 200). В мыслях самого Алексея в минуту отчаяния так же звучит ропот на Провидение:

Ну и пусть бы не было чудес вовсе, пусть бы ничего не объявилось чудного и не оправдалось немедленно ожидаемое, но зачем же объявилось бесславие, зачем попустился позор, зачем это поспешное тление, «предупредившее естество», как говорили злобные монахи? Зачем это «указание», которое они с таким торжеством выводят теперь вместе с отцом Ферапонтом, и зачем они верят, что получили даже право так выводить? Где же провидение и перст его? К чему сокрыло оно свой перст «в самую нужную минуту» (думал Алеша) и как бы само захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным? (14, 307).

В речах Смердякова дважды повторяется четкое указание на Провидение как на незримого судью, наблюдателя, всегда присутствующего при всех людских деяниях. Так, во время первого свидания с Иваном Смердяков между делом замечает: «Вот теперь этого нашего с вами разговору никто не слышит, кроме самого этого Провидения-с» (15, 47). И в последнем разговоре с Иваном, когда болезнь последнего уже заметно прогрессирует, Смердяков снова напоминает о невидимом присутствии Провидения:

– Знаешь что: я боюсь, что ты сон, что ты призрак предо мной сидишь? – пролепетал он. – Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да еще некоторого третьего. Без сумления, тут он теперь, третий этот, находится, между нами двумя. – Кто он? Кто находится? Кто третий? – испуганно проговорил Иван Федорович, озираясь кругом и поспешно ища глазами кого-то по всем углам. – Третий этот – Бог-с, самое это Провидение-с, тут оно теперь подле нас-с, только вы не ищите его, не найдете (15, 60).