Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Тогда же Смердяков предъявляет Ивану прямое обвинение в убийстве отца («Вы убили <���…> вы главный убивец и есть…»). Как заметил еще Д.С. Мережковский, «этот “третий”, соединяющий <���…> для Ивана Федоровича оказался впоследствии мировым воплощением смердяковского духа – Чертом» [211]. «Призрак», который уже виделся Ивану в Смердякове, предстал в «воплощении его самого», в его мыслях, «самых гадких и глупых», или в чем-то большем. Если в Смердякове Провидение, которое он повсюду ощущает и замечает, хотя «не уверовал-с», уже подменено личиной беса, то Черт, приходящий к Ивану, говорит во многом мыслями самого Ивана, а вместе с тем и словами Достоевского. Уставший от мистического и фантастического, Черт жаждет земного реализма, простоты, тверди, подобно тому, как Достоевский от болезненного мира своих собственных призраков всегда с надеждой и отдохновением припадал к почвенническим мотивам, ко всему исконно русскому, как высоко ценил за ясность и точность мир А.С. Пушкина. Мечта Черта – среди людского суеверия и плотских желаний «воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно», что в перевернутом виде повторяет, дублирует мечту человека, не знающего вечной жизни и необратимо идущего к смерти.

Смердяков и Иван, в сущности, ощущали присутствие «третьего» и тяготились им почти в равной мере. Смердяков как «самоубийца от веры» называл это неведомое «Провидением», а Иван – «самозванцем, дрянным, мелким чертом». Оба они, самопровозглашенные атеисты, мучимы удушающим посредничеством, которое делает их одним целым, соучастниками, отражением друг друга. Путь Ивана, в отличие от пути Дмитрия, стоящего на пороге не только великого страдания, но и великого раскаяния, уже чувствующего в себе воспрянувшего «нового человека», может изогнуться той же линией, что и скорбная доля Смердякова. Ведь Иван, цепляясь за последнюю опору разума, и выход из своей мучительной жизни будет искать рациональный, ибо связь «с миром иным» в обиде, в гордыне, и, наконец, в душевном недуге он так и не позволяет себе принять. Более того, после признания в совершенном преступлении и перед самоубийством Смердяков как бы возвышается над Иваном, напоминая ему о его теории («все, дескать, позволено»), а заодно показывая ему истинное его лицо: «Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а пуще всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться, – это пуще всего-с.<���…> Вы, как Федор Павлович, наиболее-с, из всех детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душою-с». Однако Н.О. Лосский утверждал, что, в отличие от извращенной души Ставрогина, отрицающей бытие Бога и уже не знающей разницы между добром и злом, неявленное читателю развитие судьбы Ивана будет иметь свое разрешение отнюдь не в пустоте и отчаянье: «Старец Зосима правильно предсказал, что мука его “никогда не решится в отрицательную сторону”, потому что сердце его способно “горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть”. Также и отец Паисий, вероятно, имел в виду Ивана, когда говорил Алеше: “И отрекшиеся от христианства, и бунтующие против него в существе своем сами того же самого Христова облика суть и таковыми же и остались, ибо до сих пор ни мудрость их, ни жар сердца их не в силах были создать иного высшего образа человеку и достоинству его, как образ, указанный древле Христом”» [212].

По предположению Н.О. Лосского:

Достоевский в своей художественной и публицистической деятельности изобразил все три вида следствий утраты веры в Бога и бессмертие. Первый вид получил наиболее глубокое выражение во внутренней драме жизни Ивана Карамазова; второй вид изображен в общественной драме фанатически разрушительной деятельности революционеров – «Бесов»; третий вид дан в образе Федора Павловича Карамазова и Смердякова. [213]

Как становится очевидным из приведенных выше цитат, двое последних как бы встречаются и соединяются в первом, в Иване: его «двойник» Смердяков перерождается в искусителя и мучителя Черта, а на покойного батюшку Иван, оказывается, похож больше других братьев.

Здесь важно вспомнить слова Федора Павловича, произнесенные во время встречи со старцем Зосимой: «…лгал я, лгал, решительно всю жизнь мою, на всяк день и час. Воистину ложь есмь и отец лжи!» (14, 41). Ложь есть нечто противоположное Слову Божьему – орудие Его противника, саморазрушительное для людей, и во фразе Карамазова-отца скрывается цитата из Евангелия от Иоанна: «Ваш отец диавол, и вы хотите исполнясь похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала <���…> Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Ин 8, 44). По мнению С. Сальвестрони, определение «отец лжи», которое Федор Павлович дает самому себе, может быть ключом к пониманию внутреннего конфликта поэмы о Великом инквизиторе:

В последнем романе Достоевского одной из центральных тем является тема поведения отца, резко осуждаемого Иваном. Молодой Карамазов бессознательно проецирует на Бога и на Его творение образ собственного недостойного отца, который вызывает у него безмерное отвращение: это образ «отца лжи», по определению Федора Павловича, вывернутый наизнанку Божественный образ, предстающий не в прельщающих одеждах Люцифера, а в омерзительном и деградированном виде. [214]

Сам же Иван и логически, в своем собственном восприятии мира, и художественно, в поэме «Великий инквизитор», подобно сатане, стремится противостоять миру, в котором он существует и вне которого его существование немыслимо: «В основе образа мыслей Ивана, как и его сводного брата Смердякова, лежит бессознательный процесс постоянного выбора, приводящего его к сосредоточенности лишь на отрицательном аспекте реальности. Причину этого следует искать, на наш взгляд, в отношении Ивана к Богу-Отцу и “богу лжи” <���…> Отношение к ним молодого Карамазова обусловлено болезненным неприятием собственного отца, Федора Павловича, также “отца лжи”, наполнившего детство ребенка не любовью и теплотой, а обидой и отвращением» [215]. Иван страдает от нереализованной любви, от несоответствия человека замыслу Бога, который сотворил его по своему образу и подобию.

Иван совершенно не черств сердцем и остро воспринимает боль других, да и существования Бога он не отрицает, пусть и часто противоречит себе, хотя верить Ему, а главное – довериться – не может. Когда Иван говорит Алеше, что не принимает мира, созданного Богом, он на самом деле не принимает мира, созданного человеком, и, очевидно, как толкователь Писания, отдает себе в этом отчет, ибо мир этот, полный жестокости и страданий невинных, есть плод человеческих деяний [216]. «Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит, нечего их жалеть» (14, 222), – рассуждает Иван, ставя заведомо безответный вопрос: как же Бог допустил столько зла в своем мире? Проникать дальше в природу страдания, дабы увидеть и свою личную вину в потворстве злу, Ивану не позволяет самолюбие, гордость, а обвинение, выдвинутое против незримого Бога, приводит героя к внутреннему кризису. Кризис этот отчасти был сродни тому духовному поиску опоры и нового христианского миропонимания, через который прошел сам Достоевский.