Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Эта напряженность в личных отношениях усугубляется атомизацией общества, которую провоцирует блокада. Жестоким поступкам Оттера благоприятствует тот факт, что свидетелей его поведения почти нет: «Душевный механизм не освоил это переживание, воспользовавшись отсутствием свидетелей злодеяния, отсутствием морального порицания извне, суда извне, который был бы объективацией вины» [298]. Тетка, основная свидетельница и жертва преступлений Оттера, забывчива. Нет никого, кто помог бы Оттеру претворить его вину в объективный, внешний факт – факт, на который ему пришлось бы смотреть трезво; ничто не мешает Оттеру отделять его отдельно взятые поступки от своей более устойчивой автоконцепции.

Подсказки социума, все же поступающие Оттеру извне, ведут его еще ниже по ступеням моральной иерархии. Мимолетное замечание приятельницы – на деле намек, что он спасает тетку в ущерб себе, – побуждает его пожалеть о том, что он делится едой с теткой [299]. Вредоносные позиции, выражаемые вслух другими ленинградцами, просачиваются в адресованные тетке слова Оттера, создавая отчужденность между ним и его автоконцепцией: «Это чувство как бы театральной отчужденности от собственной речи, как бы стилизации под что-то – подтверждалось тем, что он пользовался не своими словами, а готовыми стандартными формулами, заведомо пропитанными всей мерзостью обывательского цинизма» [300]. Оттер привык относиться к словам серьезно и даже с здоровым страхом, поскольку «переживал действительность в слове» [301]. И все же теперь, задним числом, он осознает, что впал в «театральную отчужденность», а это симптом нравственной деградации, порождаемой неэтичными отношениями между «собой» и другим человеком, а также недостаточным самоанализом.

К осознанию своего нравственного падения он приходит позднее, как раз путем самоотстраненного анализа. Ранее Гинзбург развила в себе привычку применять рациональное мышление как лекарство от жизненных трудностей: «Я охотно принимаю случайные радости, но требую логики от поразивших меня бедствий. И логика утешает, как доброе слово» [302]. Мучительность не воспринятых и не переваренных сознанием переживаний она сравнивала с фантомной болью в ампутированной конечности [303].

Хотя в этих двух повествованиях, по сравнению с другими произведениями Гинзбург, более четко выражена фабула (поскольку они строятся вокруг рассказа о смерти одного из персонажей), их движущая сила – психологический анализ и философское обобщение. Они сохраняют эстетику отрывка и эссе [304]. Отрывочность – эстетический коррелят той душевной разорванности, которой страдает имманентный, постиндивидуалистический человек. Как отмечает Гинзбург в черновом варианте другого повествования – «Возвращения домой»: «Для меня отрывочность – не литературный эффект, но дефект мировосприятия. Но я не хочу избавляться от этого недостатка путем мертвых мест и слов не дожатых до ясности. От него можно отделаться только поняв и полюбив мир иначе, чем я в состоянии это сделать сейчас» [305]. Хотя отрывочность может быть «дефектом», Гинзбург не считает, что этот дефект можно преодолеть, не фальсифицируя свои тексты; в этом смысле отрывок миметичен [306].

Ощущение отрывочности в этих повествованиях подкрепляется определенной беспорядочностью и нерешительностью, отражающими эмоциональное состояние героя. Гинзбург представляет своего героя – Оттера/Эна – как человека, которого уже давно «поток разорванных мыслей» начинает терзать всякий раз, когда он задумывается о смерти близкого человека [307]. В финале более раннего из этих повествований автор, замыкая круг, возвращается к началу, чтобы перечислить неупорядоченные воспоминания – ошибки Эна, мучительные ключевые узлы повествования; и все они будут «еще беспредельно долго вращаться в его [Эна] мозгу…» [308]В «Рассказе о жалости и о жестокости» композиция тоже закольцованная: получение Оттером открытки от его брата «В.» (чьим прототипом был Виктор, брат Гинзбург) и начинает, и завершает повествование. То, что круг замкнулся, указывает нам, что за время повествования Эн/Оттер не пришел к полной ясности, хотя несколько раз прошел по кругу, предаваясь осмыслению своих ошибок и заблуждений.

Сцены и образы этих повествований, навеянные угрызениями совести, продолжают воздействовать с какой-то иррациональной силой вопреки тому, что анализируются логически. Читатель «Заблуждения воли» вспомнит апельсины, сломанный телефон, остывшую воду в ванне, керосин, который старик тайно, противозаконно перевозил по железной дороге и случайно разлил в вагоне; в «Рассказе о жалости и о жестокости» есть кусочек жира на полу, не вымытые вовремя банки, в которых Оттер должен приносить еду из столовой, привычку не доводить воду до кипения, устрашающе легкое тело тетки. Вплоть до финала обоих повествований Эн/Оттер так и не берет под контроль эту череду мучительных подробностей: Гинзбург оставляет его в состоянии горя. По ее утверждению, художественная литература способна удачно выражать жалость и возбуждать ее в читателе, «останавливая» на последних страницах произведений горестные мгновения, – например, в «Отцах и детях» Тургенева так показана скорбь стариков Базаровых по сыну. Однако подобная «стабилизация» мгновений казалась Гинзбург фальшивой, поскольку в реальности люди после утраты близкого продолжают вести обычную жизнь. Она хвалит Толстого и Пруста как единственных писателей, которые показывают подлинную трагедию действительности, состоящую в том, что «печаль немногим прочнее радости» [309].

Гинзбург оставляет своего героя в состоянии раскаяния, и на это у нее есть важные основания, кроме потенциально автобиографически-психологических: одно то, что Эну/Оттеру не удается взять раскаяние под контроль, доказывает, что разрозненность его личности не абсолютна. Или, говоря словами Гинзбург, имманентное сознание, возможно, лишено «общих целей» и может думать, что существование –

не то эмпирическое месиво мгновений, равноправных в своей бессмысленности, не то тупая последовательность мгновений, поочередно отменяющих друг друга. И последнее из мгновений – смерть, которая отменяет все.

Такова логика достигшего предела индивидуализма. Но сильнее логики экзистенциальная практика. Она требует от мимолетного человека, чтобы он жил так, как если б его поступки предназначались для бесконечного исторического ряда. Она настаивает на неотменяемых связях общего бытия, любви и творчества, жалости и вины [310].

В обоих этих рассказах «экзистенциальная практика» – или мучительные воспоминания под давлением раскаяния и анализ этих воспоминаний – служат доказательством того, что индивид все же существует во времени и его поступки имеют значение.