Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

На все эти изменения Гинзбург смотрит под углом того, в какой мере человек мог иметь хотя бы минимальную власть над переживаемым и воспринимаемым. Потому-то одной из важных тем «Записок блокадного человека» Гинзбург делает тему зрения. Герой, Эн, – как и безымянный рассказчик отрывка «Оцепенение» (опубликованного в составе подборки «Вокруг „Записок блокадного человека“», которая служит дополнением к «Запискам») – близорук. Похоже, в определенном смысле близорукость – удобная деталь, объясняющая, почему персонажи-мужчины в повествованиях Гинзбург не ушли на фронт, а остаются в городе (из‐за близорукости они не подлежат призыву в армию). Но Гинзбург находит этой особенности зрения и более плодотворное применение. Герой «Оцепенения», оставшись без очков, которые случайно были раздавлены в переполненном трамвае, раздражается из‐за неспособности вернуть «памятным ленинградским сочетаниям» ту «немного искусственную радужную отчетливость» – зрительное впечатление, которое он любил «в той жизни», иначе говоря, в своей прежней жизни, и раздражение разгорается настолько, что герой готов начисто отвергнуть «зрительную полноценность». Отчужденный от города, он решил отвергнуть город сам и взмолился: «Я был наболевшей поверхностью, и я просил город меня не трогать» [327].

Но у Гинзбург прием самоотстранения, хотя и опирается, как и жалость, на четко выверяемую градацию, решает иную задачу – не ту, что у героя «Оцепенения», человека с израненной душой; Гинзбург нужен этот прием, чтобы «навести на резкость». Аналитическая четкость – отличительная черта стиля Гинзбург в «Записках», где имеются транскрибирование разговоров, максимально подробные описания телесных ощущений, а также всеобъемлющее рассмотрение социальных и психологических аспектов повседневной жизни в блокаду. Вдобавок сознательно задействовать взгляд со стороны – возможно, способ выживания. Тревожные симптомы дистрофии были более заметны для окружающих, чем для самого дистрофика: «„А ведь он уже пухнет“, – говорят про него, но он еще не знает об этом» [328]. Таким образом, чтобы оценить состояние своего здоровья, вам приходилось смотреть на себя чужими глазами. Некоторые действия становились постижимы только тогда, когда вы воображали их себе с точки зрения стороннего наблюдателя. Гинзбург описывает, как человек начинает «ощущать», что действительно пилит доску, только когда он выстраивает в сознании составную картину ситуации: он подмечает, что все элементы его позы – это элементы позы пилящего, и слышит гармонирующие с этим звуки. Иными словами, поскольку человек утратил привычное ощущение движений своего тела (то, что Чарльз Скотт Шеррингтон называл «проприорецепция»), он только через акт создания мысленного образа и самоотстранения осознает, что в данный момент пилит доску [329]. (Строго говоря, остранение по Шкловскому сделалось теперь частью повседневной жизни людей; ничего автоматизированного теперь больше нет [330].) Аналог этой процедуры – жест, с которого начинаются «Записки блокадного человека»: Гинзбург описывает, как человек проверяет по «Войне и миру» Толстого свое ощущение блокады – то есть для того, чтобы осмыслить свой непосредственный опыт или контекст, человек выходит за пределы этого опыта или контекста [331].

Методы самоотстранения Гинзбург имели аналоги в нравственных и физических стратегиях выживания других блокадников. Многие также читали Толстого, а многие еще и вели дневник, не смущаясь тем, что на это приходилось тратить дополнительную энергию в обстоятельствах, когда надо было максимально беречь силы. При жизни Гинзбург был опубликован, в числе других текстов, дневник Юры Рябинкина (в составе «Блокадной книги») [332]. В этом документе, силу которого отмечала Гинзбург [333], много самокритики и мучительного анализа слабостей и дурных поступков автора дневника. Шестнадцатилетний Рябинкин поднимается на более высокий уровень самоосознания, экстериоризируя свой опыт в дневнике, воспаряя в пространственно-временном восприятии над блокадой. Он воображает самого себя в будущем, в эвакуации, и пытается соответствовать высокой планке этого образа: «Я чувствую, чтобы стать таким, как прежде, требуется надежда, уверенность, что я с семьей завтра или послезавтра эвакуируюсь. ‹…›. Если бы не она [надежда на эвакуацию], я бы воровал, грабил…» [334]Автобиографическое письмо было для блокадников одним из «искусств себя», описанных Мишелем Фуко в его исследовании этих практик в греко-римской культуре I–II веков н. э.:

Письмо о себе четко возникает в отношениях взаимодополнения, которые связывают его с затворничеством: оно смягчает опасности уединения; оно выставляет на потенциальное обозрение дела или мысли человека; тот факт, что человек обязывает себя что-то писать, берет на себя ту же роль, которую выполняют наши спутники, вселяя страх перед неодобрением и чувство пристыженности [335].

Суровые материально-физиологические и социальные реалии блокадной жизни, борьба за выживание, сталкивавшая людей лбами, могли быть особыми помехами для верности человека его моральной рутине. На взгляд Гинзбург, это означало, что нужно делать над собой специальные усилия, чтобы объединить свои разрозненные поступки и чувства в некую систему или целостность, а также занять несколько дистанцированную позицию – позицию стороннего наблюдателя. Она часто видела и ощущала обратный процесс, когда человек смотрел на себя изнутри и отрицал свои аморальные поступки (такие, как кража еды или что-то еще более ужасное), считая их «временными и случайными». Гинзбург называла этот процесс «психологическим раздвоением» или отчуждением человека от его автоконцепции. Она описывает интеллектуала, для которого «поступок не имел отношения к его пониманию жизни вообще и потому не мог отразиться на этических представлениях и оценках, выработанных всей его биографией. Он видит себя изнутри, и он видит свой поступок как отчужденный от его постоянной человеческой сущности» [336]. Во времена лишений даже тот, кто способен смотреть на себя извне и обретать ощущение своей биографии, приглушает и изолирует свое ощущение «жизни вообще», чтобы ни один «единичный» инцидент не мог затронуть или изменить это ощущение. Однако тот же человек, именно под влиянием этой разницы в восприятии, станет с легкостью осуждать других: «другого же ‹…› он не видит изнутри» [337].

Гинзбург демонстрирует, что самоотстранение необходимо для этической оценки, для чего бы она ни служила – для самокритики или самосовершенствования. Взгляд на себя глазами другого помогал человеку признать себя «негодяем», когда он вел себя, как негодяй [338]. В конце войны Гинзбург наблюдала обратное явление: коллективные идентичности и давление социума вдохновляли людей жить в соответствии с более высокими критериями. Люди, находившиеся вне кольца блокады, в итоге внушили ленинградцам, что те – герои, чья ежедневная борьба с бытовыми тяготами вносила свой вклад в выживание страны. Ленинградцы обретали позитивные автоконцепции, основываясь на описаниях героизма в прессе и вручении государственных наград. У этого был и негативный эффект: люди позабыли или вытеснили в подсознание все те свои поступки блокадной поры, которые не были героическими. Но фактически люди обладали мотивацией для того, чтобы вести себя более благородно, в соответствии с их новообретенными (или заново обретенными) автоконцепциями и ценностями [339].