Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Христианин – это тот, кто много потерял. Христианин – это тот, кто дорого заплатил. А Уайльд заплатил дорого. Когда перед отправкой в Рэдингскую тюрьму он стоит на вокзале и в него плюют прохожие – это образ распятого художника XX века. Честертона – с его постоянной верностью жене, с его трогательными семейными отношениями, с его доброжелательством, – попав в первую же передрягу в жизни, начинаешь так ненавидеть, как можно ненавидеть только глубоко глухого внутренне человека. А Уайльд – вечный наш утешитель, потому что он травим, он одиночка, он всего лишился. И самое главное, что его понимание христианства – это понимание веселое, свободное, в каком-то смысле гораздо более жизнерадостное. Секрет Иисуса, говорит Уайльд, в том, чтобы быть самим собой, в том, чтобы каждый предельно реализовался, и приводит в доказательство – интересно, что в своей трактовке, – евангельскую притчу о грешнице:

Иисус сказал, что ее грех ей отпущен, – не потому, что она покаялась, но потому, что любовь ее была так сильна и прекрасна. Позже, незадолго до его распятия, когда восседал Он в кругу учеников, вошла та женщина и окропила главу Его дорогими благовониями. <���…> И до сих пор люди почитают ту женщину как святую.

В этом замечательном, любимом моем эссе «Душа человека при социализме» Уайльд высказывает абсолютно крамольную, но очень привлекательную мысль: если человек живет в холоде, голоде и нищете, в моральном отношении он ничем не лучше, чем человек, который живет в роскоши. Должен был пройти XX век, чтобы мы это поняли и чтобы другой последовательный эстет Варлам Шаламов, с судьбой более ужасной, чем у Уайльда, но очень близкий ему по духу, такой же ненавистник труда, считавший труд проклятием человечества, сказал: «Пусть мне не “поют” о народе. Не “поют” о крестьянстве. Я знаю, что это такое… Интеллигенция ни перед кем не виновата. Народ, если такое понятие существует, в неоплатном долгу перед своей интеллигенцией» [30] См. его книгу «Четвертая Вологда». .

Новый человек, прошедший через соблазны и искушения демократии, благотворительности, взаимопомощи, тоталитаризма, насилия над духом, через все эти гнусные соблазны XX века, через все попытки реанимировать проект человека, должен стать, как утверждает Уайльд, художником, создателем. Он должен заботиться о себе, и тогда общество станет гармонично. Заботиться о себе, разумеется, не в смысле самообеспечения. Почему Иисус советует богатому юноше оставить всё и идти за ним? Не потому, что оставить всё – хорошо, не потому, что нищета привлекательна, а потому, что забота о собственности отвлекает богатого юношу от главных забот. «Она мешает тебе познать свое совершенство. Она помеха тебе. Твоя обуза. Личности твоей чужда она. Познать, что ты есть на самом деле и что надобно тебе, можно, лишь обратив свой взор внутрь себя, не вне себя», – опять же по-своему передает Уайльд мысль Христа. Уайльд же идет еще дальше, утверждая, что и родственные связи еще не повод заботиться о ближнем, и в доказательство приводит евангельский эпизод, когда один из учеников Иисуса просит отлучиться на похороны отца, а Иисус отвечает: «Оставь мертвым хоронить своих мертвецов». И это корреспондирует странным образом с другой фразой, исполненной великолепной, благородной гордыни. «Однажды в ответ на свои жалобы на жизнь, – вспоминал Евгений Борисович Пастернак о своем отце, гениальном Борисе Пастернаке, – <���…> я получил от него письмо, где он писал: “Мне брюхом, утробой, а не только головой ближе всякой крови (т. е. родства. – Д.Б .) Фауст”». Это жестоко сказано, но это сказано правильно.

И наконец, следует поговорить о довольно странном уайльдовском инварианте, о регулярно встречающемся у него сюжете, который викторианская эпоха почему-то очень навязчиво изучает, а именно о сюжете двойничества.

Наиболее наглядно этот сюжет представлен у Стивенсона в «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда», о чем мы уже говорили. У Уайльда свой извод этого сюжета, хотя и его постоянно мучает та же самая идея объективации собственного зла. Она возникает в двух текстах – в сказке «Рыбак и его душа» (1891) и в знаменитом романе «Портрет Дориана Грея» (1890), присутствует и во многих его эссе.

«Портрет Дориана Грея» – это, в общем, роман и про Россию. Россия тоже создала себе этот идеальный, не меняющийся с годами облик, что-то вроде плаката «Родина-мать зовет!», но только на фоне поэтичного среднерусского пейзажа. Это прекрасная, не очень молодая, но с осанкой крестьянской мадонны женщина на фоне желтеющих берез, которая воплощает собой всю культуру и духовность. Правда, то, что видим мы на портрете, давно уже не имеет с Россией ничего общего. Грубо говоря, Россия распалась на свою культуру, которая остается сияющей (недаром Уайльд говорил, что единственный смысл существования России – это присутствие в ней Толстого, Достоевского, Тургенева), которая стала иконой, которая всему миру предъявлена, и реальную Россию, которая рано или поздно, подобно Дориану Грею, воткнет нож в свое изображение, уничтожив свою культуру, и только по перстням на руках – в данном случае по георгиевской ленточке – можно будет узнать мертвеца.

Попытка создать идеальный образ себя и вынести его куда-то вовне – и болезненный, и важный для Уайльда вопрос. Об этом, в сущности, и «Портрет Дориана Грея». Это история о том, как герой умудрился вычленить из своей личности, подобно Джекилу, все свое зло. Но если у Джекила есть Хайд, то у Дориана Грея страшное зеркало его души – портрет, на котором после гибели Сибилы Вейн появляется «складка жестокости у рта», после убийства Бэзила Холлуорда – «отвратительная влага, красная и блестящая, выступила на одной руке портрета, как будто полотно покрылось кровавым потом» [31] Перевод М. Абкиной. , а после гибели брата Сибилы Дориан на портрете уже окончательно становится уродом, страшной химерой. А самое ужасное, что при попытке вернуться к цельному образу Дориан Грей погибает чудовищным стариком, а на портрете опять сияет молодой красавец.

Подобная же коллизия встречается у Уайльда в очень странной, самой длинной его сказке «Рыбак и его душа». Молодой рыбак с бронзовыми руками выходит в море, забрасывает сети, и однажды попадается ему маленькая дева морская. Она просит отпустить ее, и он, конечно, отпускает, но при условии (морские твари всегда держат слово): она должна будет по первому его зову выплывать к нему и для него петь, «потому что нравится рыбам пение Обитателей моря, и всегда будут полны мои сети» [32] Перевод К. Чуковского. . И каждый вечер рыбак звал ее, полюбил и попросил стать его женой. Она отвечает: «У тебя человечья душа! Прогони свою душу прочь, и мне можно будет тебя полюбить». «На что мне моя душа? – думает молодой рыбак. – Мне не дано ее видеть. Я не могу прикоснуться к ней». Но как избавиться от души? Священник не дал ему на это благословения и прогнал, и тогда рыбак идет к юной рыжей ведьме, красавице, в надежде, что она ему поможет. Но даже ведьма испугалась его просьбы, а согласилась при одном условии: он спляшет с ней в полнолуние на шабаше. Дальше следует очень избыточная и по-уайльдовски странная сцена: шабаш, неистовая пляска ведьм, рыбак видит даже дьявола с ослепительно красными губами… Но Уайльд – барочный автор, у него нередко встречаются избыточные вещи, типа одиннадцатой главы в «Портрете Дориана Грея», которая вся посвящена убранству его жилища и которую все нормальные читатели спокойно пропускают. Правда, сам Уайльд говорил, что эта книга была бы бессмысленна, если бы в ней не было эссе об украшении жилища.