Умберто Эко - Роль читателя. Исследования по семиотике текста [litres]

Что же происходит, если пренебрегать этой методологической (эпистемологической) предосторожностью?

Происходит вот что: мы рассматриваем другие, возможные, миры так, будто мы сами обитаем в некоем привилегированном мире, в котором все индивиды и свойства непреложно даны и определены, а так называемая межмировая тождественность (transworld identity) – это всего лишь вопрос представимости и вероятности других миров с точки зрения нашего [481].

Оспаривать правомерность такого подхода вовсе не значит отрицать тот факт, что мы имеем непосредственный опыт лишь одного-единственного состояния вещей (un solo stato di cose), одного-единственного мира – того, в котором мы существуем. Смысл такого оспаривания вот в чем: если мы хотим говорить об альтернативных состояниях вещей (или об иных культурных мирах), мы должны иметь методологическое мужество прилагать и к нашему миру референции соответствующие мерки. То же справедливо и в случае теории возможных миров (нарративных или каких-либо иных). Если я просто живу, то я живу в нашем мире, не навязывая себе никакой сомнительной метафизики. Но здесь речь идет не просто о «жизни»: я, конечно, живу (т. е. я, пишущий эти строки, ощущаю, что я существую в том единственном мире, который я знаю), но в тот момент, когда я начинаю теоретизировать о возможных нарративных мирах, я тем самым решаю – в том мире, который ощущаю непосредственно, – предпринять сведéние этого мира к семиотическому конструкту, для того чтобы его можно было сравнивать с миром нарративным. Подобным образом я могу пить настоящую воду (чистую, вкусную, свежую, хлорированную, теплую, газированную и т. д.), но в тот момент, когда я хочу сравнить ее с другими химическими соединениями, я свожу воду к химической (структурной) формуле.

Если не принимать данную точку зрения, то происходит то, о чем уже говорилось – и справедливо – выше в критических замечаниях о теории возможных миров: например, представимость альтернативного мира незаметно подменяется представимостью психологической. Так, в отрывке из книги Дж. Хьюза и М. Крессуэлла (см. прим. IX) говорится, что в нашем мире мы можем себе представить мир без телефона, но в мире, где нет телефонов, невозможно представить мир с телефонами. Очевидно возражение: а как же тогда появились Антонио Меуччи [482]и Грэхем Белл [483]?

Конечно, всякий раз, когда речь заходит о возможных состояниях вещей, появляется соблазн интерпретировать их психологически: мы существуем в нашем мире, и наше бытие-в-мире (in-der-Welt-sein) заставляет нас придавать привилегированный статус нашим hic et nunc [484]. И интересно наблюдать, как на крайних пределах логической формализации возникает представление о Lebenswelt [485], заставляющее «рассельянцев» (russelliani) становиться, помимо их собственной воли, гуссерлианцами (husserliani). Чтобы избежать этой опасности, как раз и необходимо рассматривать мир референции как конструкт культуры – и конструировать его соответствующим образом, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Конечно, трудно представлять себе с некой нейтральной точки зрения два мира W 1 и W 2 как равно не зависимые от нашего мира референции, а тем более представлять этот последний как W 0 , структурно не отличимый от (т. е. не более богатый и не более привилегированный, чем) W 1 и W 2 . Но если вдуматься, то именно это пыталась делать [западноевропейская] философия Нового времени, от Монтеня до Локка, когда сравнивала «наши» обычаи с обычаями «диких» народов, стараясь избегать аксиологических предрассудков этноцентризма. С другой стороны, и в философии языка уже вполне признано (см., например: Stalnaker, 1976), что такие выражения, как «настоящий» или «данный» (поскольку они указуют на наш мир), – это выражения именно указательные (индексные), т. е. «переключатели» (commutatori), подобные личным местоимениям или выражениям вроде / здесь / и / теперь /. Выражение / действительный мир референции / означает любой мир, существуя в котором и глядя из которого его обитатели воспринимают и оценивают другие миры (альтернативные и всего лишь возможные). Так, для Красной Шапочки действительный мир – это тот ее мир, в котором волки обладают даром речи, а тот мир, где волки не умеют говорить, – это мир возможный.

Поэтому в дальнейшем мы будем рассматривать такие выражения, как доступность и представимость, лишь в качестве метафор, которые подразумевают структурную проблему взаимной трансформируемости миров (подробнее об этом речь пойдет ниже). С другой стороны, очевидно, что понятие представимость не следует путать с таким понятием, как совместимость с пропозициональными установками говорящего. Пропозициональная установка обусловлена принятием некой определенной энциклопедии и поэтому не имеет ничего общего с таким психологическим фактом, как «представимость»: речь идет о формальном соответствии двух конструктов. Мир Библии был «доступен» средневековому читателю, потому что форма его энциклопедии не противоречила форме энциклопедии библейской. Таким образом, проблема, стоящая перед нами, – это всего лишь проблема взаимотрансформируемости структур.

Сконструировать некий мир – значит приписать данные свойства каждому данному индивиду. Должны ли мы полагать, что некоторые из этих свойств – назовем их необходимыми (necessary, necessarie) – более привилегированны, чем другие, и сильнее сопротивляются процессам «наркотизации» («усыпления»)? [486]Что имеет в виду логика возможных миров, когда определяет необходимые истины как такие, которые справедливы в любом мире?

Мы подошли к проблеме, которая в философской семантике известна под именем «отношение импликации (следования)» (entailment). Теперь посмотрим, какое решение этой проблемы можно предложить с точки зрения семиотики текстового сотрудничества (сотворчества).

Во второй главе Драмы Рауль и Маргарита возвращаются домой из театра в un coupé. Что делает читатель, когда сталкивается с этой лексемой? Посредством элементарной семантической экспликации читатель понимает, что coupé – это экипаж, т. е. транспортное средство (a vehicle, un veicolo) (/ это – coupé / имплицирует, т. е. влечет за собой «это – экипаж» и «это – транспортное средство»).

Однако словари сообщают нам, что coupé – это «короткий четырехколесный закрытый экипаж с двумя местами для пассажиров внутри и одним местом снаружи спереди для кучера» [487].

Словари иногда путают соирé и brougham, хотя в более подробных энциклопедиях говорится, что brougham может иметь или два, или четыре колеса, но в любом случае кучер помещается сзади.