Умберто Эко - Как путешествовать с лососем

Наполеон умер 5 мая 1821 года. (Браво!) Извините, это площадь Гарибальди? (Да.) Алло, можно Марио Росси? (Извините, кто звонит?) Алло, это Марио Бьянки, можно Марио Росси? (Я слушаю.) Значит, я должен доплатить еще десять тысяч лир? (Да, десять тысяч.) Как вы сказали, доктор? СПИД? (Да, к сожалению.) Вы позвонили в передачу «Кто его видел?», чтобы сообщить, что встретили человека, который разыскивается? (Как вы догадались?) Это полиция: вы синьор Росси? (Карла, кейс нашелся!) Ты не носишь трусики! (Наконец-то заметил!) Вы хотите выкуп в десять миллиардов? (А как иначе я оплачу установку телефона в машине?) Если я правильно понял, ты подписал необеспеченный чек на десять миллиардов и вписал туда меня в качестве поручителя? (Я восхищен твоей проницательностью.) Как, посадка уже закончена?! (Видите вон ту серебристую точку в небе?) Вы говорите, что я негодяй? (Прямо в яблочко!)

В общем, скажете вы мне, вы нам советуете никогда не говорить «верно»?

Верно.

1990

Как

предотвратить ущерб, который могут причинить вдовы

Вполне может быть, дорогой писатель или писательница, что вам безразлично мнение потомства, только я в это не верю. Каждый, кто берется за перо, даже если он в шестнадцать лет пишет стишки про шелестящий лес или до самой смерти ведет дневник с записями типа «сегодня был у дантиста», надеется, что для потомков его наследие станет сокровищем. Но пусть бы даже он жаждал забвения: сегодня издатели замечательно умеют находить забытых авторов второго ряда, в том числе и не написавших ни строчки.

Известно, что потомки — народ прожорливый и не слишком разборчивый. Ценность найденного текста не имеет значения: тут все идет в дело. А потому, о писатели, опасайтесь того, что потомки могут сделать с вашим наследием. В идеале следовало бы оставить в пределах досягаемости только тексты, которые вы еще при жизни сочли достойными публикации, и день за днем уничтожать все остальное, включая наброски и черновики. Однако наброски бывают нужны для работы, а смерть может прийти внезапно.

При таком варианте главная угроза — публикация неизданных текстов, из которых может явствовать, что вы были полным идиотом; а если каждый перечитает записи, сделанные им в блокноте накануне, такой риск будет очень велик (еще и потому, что записи в блокноте всегда делаются без всякой связи с происходящими событиями).

Если после вас не останется записей в блокноте, следующая по значению угроза — многочисленные конгрессы, посвященные вашему творчеству, которые начнут проводить сразу же после вашей смерти. Каждому писателю хотелось бы, чтобы ему посвящали эссе, дипломные работы, выпускали комментированные издания его сочинений, но все эти труды требуют времени и мотивации. Конгресс, организованный сразу после смерти писателя, приводит к двоякому результату: масса друзей, почитателей и амбициозных молодых людей выступают с новыми прочтениями и интерпретациями, а в таких случаях, как известно, всегда пережевывают уже сказанное, еще раз подтверждая давно существующие клише. В итоге читатели теряют интерес к писателю, чьи публикации так многочисленны и так однообразны.

Третья угроза — это возможность опубликования личных писем. Редко случается, чтобы личные письма писателей отличались от личных писем простых смертных, если только это не вымышленные письма, как у Фосколо 1. В личном письме писатель может написать: «Пришли мне слабительное» или «Люблю тебя как сумасшедший (сумасшедшая) и благодарю за то, что ты есть». Это совершенно нормально, и очень трогательно, что потомство собирает такие свидетельства того, что данный писатель (писательница) тоже был (была) человек. Хотя зачем? Неужели кто-то думал, что это был фламинго?

Как избежать таких неприятных ситуаций? Рукописные заметки лучше всего хранить в каком-нибудь неожиданном месте и вдобавок разложить по шкатулкам памятки, подтверждающие их существование и якобы помогающие их найти (вроде карт, на которых указан путь к сокровищам), но при этом невероятно сложные и запутанные. Так можно достичь сразу двух целей — надежно спрятать рукописи и предоставить материал для написания множества дипломных работ, авторы которых будут биться над разгадкой этих таинственных карт.

Что касается конгрессов, то для их предотвращения писателю следует внести в завещание особый пункт, согласно которому организаторы каждого конгресса, устроенного в первые десять лет после его смерти, во имя гуманизма должны будут пожертвовать двадцать миллиардов лир ЮНИСЕФ — Детскому фонду ООН. Найти необходимые средства будет нелегко, а не выполнить последнюю волю покойного решится только тот, у кого ни стыда ни совести.

Но есть более сложная проблема — любовные письма. Для тех, которые еще только предстоит написать, лучше воспользоваться компьютером, чтобы обмануть графологов, либо подписываться трогательным псевдонимом (твой Котик, Патиссон, Белочка) и при каждой смене партнера брать новый, чтобы затруднить атрибуцию. Рекомендуется также добавлять в письма интимные подробности, хоть и волнующие, но несколько щекотливые для адресатов («я люблю в тебе все, даже то, как часто ты пукаешь») и в итоге заставляющие их отказаться от публикации.

А в уже написанных, особенно юношеских, письмах исправить ничего нельзя. Поэтому желательно разыскать адресатов, написать им прочувствованное послание, в котором вновь обратиться мыслями к тем незабываемым дням и пообещать, что воспоминание о них не изгладится еще очень долго, ибо писатель будет навещать адресатов и после своей смерти. Этот прием не всегда срабатывает, но привидение есть привидение: адресатам уже не придется спать спокойно.

Можно еще вести фальшивый дневник, в котором будут сквозить намеки, что друзья и подруги автора имели склонность ко лжи и мистификациям: «Какая восхитительная лгунья эта Аделаида» или «Сегодня Гуальтьеро показал мне поддельное письмо Фернандо Пессоа: восхитительная работа!».

1990

1Уго Фосколо (1778-1827) — итальянский поэт и прозаик, автор эпистолярного романа «Последние письма Якопо Ортиса» (1802).

Как

не говорить о футболе

Я ничего не имею против футбола. Я не хожу на стадион по той же причине, по какой не пошел бы ночевать в подземный переход у Центрального вокзала в Милане (или гулять в нью-йоркский Центральный парк после шести вечера), но, если появляется возможность, с удовольствием смотрю какой-нибудь интересный матч по телевизору, поскольку признаю и высоко ценю все достоинства этой благородной игры. Во мне нет ненависти к футболу. Я ненавижу тех, кто помешан на футболе.

Не хотелось бы, однако, чтобы меня неправильно поняли. Я испытываю к тифози 1те же чувства, какие Ломбардская лига испытывала к жителям Южной Италии: «Я не расист, только лучше бы они сидели по своим углам». В моем случае «по своим углам» — это там, где тифози обычно собираются изо дня в день — в барах, в семьях, в клубах и на стадионах. То, что происходит в таких местах, меня не волнует; даже неплохо, когда к нам приезжают болельщики из Ливерпуля: занятно потом прочитать репортажи в газетах. Если у нас должны быть «зрелища» 2, так пусть на них хоть льется кровь.