Михаэль фон Альбрехт - Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования

С д ругой стороны, мы можем констатировать и на личие «номинального» стиля, прежде всего в заклю чении § 25: Sermo autem omnis ille et angustiis cingitur his regionum, quas vides, пес umquam de ullo perennis fuit et obruitur hominum interitu et oblivi one posteritatis extinguitur.

Фиксация в виде существительного иногда выходит за рамки того, что можно найти похожего в немецком

языке: angustiae и oblivio акцентуируют важное понятие, и потому Цицерон использует здесь их как имена существительные441.

7 . Заключение

Благодаря вообще очень тщательно выстроенной связи предложений Цицерон достигает того, что может зарезервировать асиндетон для иерархического выделения важных мыслей. Писатели, употребляющие его регулярно, этой возможности лишены.

Этосу философской манеры письма442 соответствует в основном плавное перетекание одного предложения в другое. Но благодаря тому, что в нашем тексте предпоследнее место часто более важно, нежели последнее, можно избежать агрессивной остроты. Большое число и многообразие придаточных предложений равным образом свидетельствует о спокойном стиле периодов; редкость причастных конструкций соответствует общему отсутствию напряжения — и тем эффектнее разрыв благодаря независимому аблативу в важном месте.

Благородная неброскость словаря и утонченная простота конструкций только ярче оттеняет каждое необычное сочетание слов. Поскольку простота сама по себе много делает для достоинства стиля, нет необходимости в большом числе дополнительных приемов, чтобы создать впечатление торжественности; среди них однажды встречается архаическое удвоение, или выражение sic habeto воскрешает атмосферу

наставления в духе mos maiorum, высказанного pater familias, или анафора уводит нас в область религиозного языка.

Философское поучение охотно облекается в антитетическую форму, но при этом мы не сталкиваемся с робостью гипертрофированной симметрии. Терминологическая жесткость сколь возможно разрыхляется естественным варьированием способа выражения, но при этом уклонение от словесных повторов не превращается в манию.

Важнее всего, может быть, шаг римлянина в царство философии, как он запечатлен в языке и стиле нашего текста. Это новшество для Рима — выражать словосочетанием gloria hominum общераспространенные понятия о славе, принизить их таким способом до особого случая и, с другой стороны, близкому по значению слову decus благодаря определению verum decus придать смысл чего-то внутреннего. В формуле sic habeto готовят auctoritas отца семейства и уважение к mos maiorum раскрытие платоновского учения. Первое значимое философское произведение на латинском языке еще выдает своим языковым оформлением, к каким естественным предпосылкам и восприятиям политического, морального и религиозного толка могла примкнуть в Риме философская мысль. Одухотворением древнеримских представлений Цицерон внес значительный вклад в превращение латинского языка еще и в философский инструмент443.

АЛЛ

ЦЕННОСТИ ВРЕМЕНИ

Seneca Lucilio suo salutem.

Ita fac, mi Lucili: vindica te tibi, et tempus quod adhuc aut auferebatur aut subripiebatur aut excidebat collige et serva. Persuade tibi hoc sic esse ut scribo: quaedam tempora eripiuntur nobis, quaedam subducuntur, quaedam ejfluunt. Turpissima tarnen est iactura quae per neglegentiam fit. Et si volueris adtendere, magnapars v itae elabitur male agentibus, maxima nihil agentibus, tota vita aliud agentibus 44S . Quern mihi dabis qui aliquod pretium tempori ponat, qui diem ae- stimet, qui intellegat se cotidie mori ? In hoc enim fallimur, quod mortem prospicimus: magna pars eius iam praeterît; quidquid aetatis retro est mors tenet. Fac ergo, mi Lucili, quodfacere te scribis, omnes horas conplectere; sicfiet ut mi nus ex crastino pendeas, si hodiemo manum inieceris. Dum differtur vita transcurrit. Omnia, Lucili, aliéna sunt, tempus tan tum nostrum est ; in huius rei uniusfugacis ac lubricaepos sessionem natura nos misit, ex qua expellit quicumque vult. Et tanta stultitia mortalium est ut quae minima et vilissima sunt, certe reparabilia, inputari sibi cum inpetravere patian- tur, nemo se i udicet quicquam debere qui tempus accepit, cum interim hoc unum est quod ne gratus quidem potest reddere.

Interrogabis fortasse quid ego faciam qui tibi ista praeci- pio. Fatebor ingenue: quod apud luxuriosum sed diligentem evenit, ratio mihi constat inpensae. Non possum dicere nihil perdere, sed quid perdam et quare et quemadmodum dicam) causas paupertatis meae reddam. Sed evenit mihi quod pie- risque non suo vitio ad inopiam redactis: omnes ignoscu nt, nemo succurrit. Quid ergo est ? non puto pauperem oui quantulumcumque superest sat est; tu tamen malo serves tua, et bono tempore incipies. Nam ut visum est maioribus nostris, «sera parsimonia infundo est»; non enim tantum minimum in imo sedpessimum rem anet. Vale.

Сенека приветствует своего Луцилия.

Именно так, мой Луцилий: забери свою жизнь для самого себя, старайся не давать разойтись твоему времени, которое до сих пор у тебя отнимали, или тайно похищали, или само собой ускользало. Проникнись убеждением, что дело обстоит так, как я пишу: некоторые часы у нас вырывают, некоторые исподтишка воруют, некоторые нечаянно исчезают у нас [сами]. Позорнее всего, конечно, потеря по небрежности. И если ты захочешь обратить внимание — большая часть нашей жизни убегает от нас, когда мы делаем дурное, еще большая часть — когда мы ничего не делаем, и вся жизнь — когда мы делаем что-то другое. Кого ты мне можешь назвать, кто придает времени настоящую ценность, который умеет ценить день, кто понимает, что он умирает ежедневно? Именно в том мы и ошибаемся, что видим смерть перед нами; большая ее часть уже прошла. Всем, что в нашей жизни лежит позади нас, владеет смерть. Итак, делай, мой Луцилий, что ты — как пишешь — уже делаешь: верни в свое владение все часы. От завтрашнего дня ты, таким образом, будешь меньше зависеть, когда наложил руку на сегодняшний.

Пока жизнь откладывают на потом, она спешит мимо. Все, мой Луцилий, принадлежит другим, только время — нам. Природа дала нам во владение эту исчезающую, текучую вещь, и оттуда нас вытеснить может, кто только хочет. И так велика глупость людей, что они даже и самые мельчайшие, не имеющие ценности вещи, которые точно можно восстановить, позволяют засчитывать в долг, если получили от кого-то, но что никто не думает, будто что-то должен, если получит время, а ведь это единственное, чего даже благодарный не может вернуть.

Может быть, ты спросишь, что же делаю я, — я, который даю тебе эти предписания. Я признаюсь тебе открыто — что случается с человеком, который живет на широкую ногу, но при этом добросовестен: счетоводство о моих тратах в порядке. Я не могу утверждать, будто я ничего не теряю, но я скажу, что я теряю, почему и как; я дам отчет о причинах моей бедности. Но в конечном итоге со мной происходит то же, что и с большинством, без собственной вины оставшимся без средств: все выказывают понимание, но никто не приходит на помощь. Так в чем же дело? Я не считаю бедным того, кому достаточно немногого, чем он располагает. Однако я хотел бы, чтобы ты сохранил свое; и ты начнешь заблаговременно, поскольку, как думали наши предки, бережливость приходит слишком поздно, когда доберешься до дна. Потому что внизу не только малейшее, но и худшее. Прощай.