Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Тем временем одряхлевшая Храм ожидает прибытия нового юного мессии по имени Горн, мальчика Миши из заключительной части «Льда», которому в недалеком будущем предстоит стать центром мистического союза 23 000 братьев и сестер902. Храм, уже старуха, и Горн, маленький мальчик, общаются сердцами, крепко обнявшись, как Дева Мария и Иисус на многих православных иконах и католических изображениях Мадонны с Младенцем, таких как «Поклонение Младенцу Христу»903, «Богоматерь Одигитрия»904, «Богоматерь Гликофилуса»905. Вместе Храм и Горн обладают еще большей силой, нежели Бро и Фер, в «Пути Бро» сканирующие взглядом один-единственный город. Новая пара способна «просканировать» весь земной шар, чтобы найти недостающих братьев и сестер: «<...> Вместе с моим сердцем можно увидеть ВСЕХ СРАЗУ !»906. Не все братья и сестры наделены равной силой сердца, и одним приходится подбадривать или успокаивать других. Эзотерическое поклонение фантастическому веществу завершается обнадеживающим советом: «Надо положить себя на Лед»907.

Это и множество других ритуальных высказываний, в том числе рассказы о сопротивлении «мяса» уже проснувшимся 21 369 избранным и выделенные курсивом утверждения Храм, что она все знает (сердцем), настойчиво повторяются на протяжении всего текста третьего романа: «— <...> Мясо противится Братству. / — Я «с«)<7/о»908. Ритуальные формулы с еще большим упорством повторяются в финале, когда 23 000 избранных образуют эсхатологический круг, в описании которого восемь предложений подряд начинаются с «И...»909. Повторы продолжаются даже тогда, когда 22 998 братьев и сестер уже умерли в этом кругу, а в живых остались только отступники Бьорн и Ольга. Теперь и они прибегают к собственным заклинаниям: «Богом»910. Антагонисты с их креационизмом, по-видимому, попали под влияние метафизики братства, так что их монотонные речи и теологические трактовки ничуть не более убедительны по сравнению с эзотерическим учением братства911. В этом беспомощном богословии литературность иссякает912 — по крайней мере, если говорить о способности литературы убеждать. Нарочито плохо написанный фрагмент, которым Сорокин завершает роман, говорит о вновь возросшем интересе писателя к определенным дискурсивным механизмам. Он демонстрирует избыточность формульной речи и в духе концептуализма показывает, что повторение не усиливает смысла слов, а упрощает и обедняет его913.

Наиболее важным — и отчасти неожиданным — элементом сюжета «23 000» следует назвать брешь в «цельной»914 или даже герметичной перспективе, когда все события изображены глазами членов секты. В третьем романе вводится внешняя точка зрения915 — точка зрения сопротивляющихся жертв ледяного молота, жаждущих мести: «Fuck off, Ice!»916. Встречаясь в Тель-Авиве, Бьорн и Ольга пытаются угадать, какие коммерческие цели преследует предприятие «Led»917, и углубляются в вопрос фашизма в секте фанатиков:

— <.. .> Может, у кельтов, например, или у якутов был такой обряд. <.. .>

— Не похоже. Скорее — фашисты.

— И как это связано с фашизмом?

— Как-то связано. Уверен. Немецкие фашисты использовали древнюю мифологию918.

Главы «23 000», повествующие о сектантах, опять же, однообразны, похожи друг на друга и на аналогичные главы из двух предшествующих романов. И все же третий роман трилогии отличается от остальных, потому что в нем присутствует иная точка зрения — «нормальных людей», жертв и отступников. Жестокое подавление фанатиками воли Бьорна и Ольги — самая интригующая часть во всей трилогии, потому что оба они колеблются, строят догадки, пробуют найти выход, то есть демонстрируют уровень психологической глубины, недоступный избранным, всегда слишком самоуверенным и выглядящим «кукольно»919. Фанатики — подобно героям соцреалистических произведений — поразительно скучны сами по себе, если не смотреть на них в концептуалистской метаперспективе.

Противостояние двух лагерей в «23 000» даже создает сюжетное напряжение: мы не знаем, удастся ли секте осуществить эсхатологический план уничтожения «мясного» мира. Когда 22 998 избранных умирают и в живых остаются только два человека, Ольга и Бьорн, на ум приходят легендарные массовые самоубийства сектантов, например членов «Храма народов» в Джонстауне в 1978 году. Внезапно именно за «мясными машинами», на протяжении 95 процентов всей трилогии упоминавшимися с презрением, остается последнее слово. Поэтому «23 000» — наименее герметичная, хотя далеко не «полифоническая»920 часть трилогии. В романе сектантский дискурс сталкивается с антисектантским, и их конфликт изнутри опровергает метафизические претензии братства. Это дает Марку Липовецкому основание рассматривать трилогию как «метапародию на философии социального, национального и религиозного избранничества»921, в то время как Алексей Павленко полагает, что дополнения, которыми Сорокин расширяет повествование, используются писателем как прием деконструкции: <...> Сорокин прибегает к классической тактике деконструкции, меняя местами дополнительные элементы нарративной структуры и то, что должно составлять ее центр: Ольга и Бьорн спасаются, так как допустили, что способны ошибаться922.

Общение и любовные взаимоотношения Бьорна и Ольги доказывают лживость предшествующих утверждений братства о бесчеловечности человечества923 и вносят в эзотерическую идеологию противоречащую ей точку зрения. В схожем ключе размышляет о «Ледяной трилогии» Биргит Менцель:

Что касается оккультных мотивов и их функции в этих романах, мне романы Сорокина представляются пародией на постсоветские политические оккультные идеологии и вместе с тем гностической притчей, изложенной общедоступным языком924.

Исследователи выявили в трилогии множество скрытых отсылок к герметической, эзотерической и мистической литературе, включая каббалу925, индийскую философию926, исихазм Григория Паламы927, ницшеанскую концепцию сверхчеловека с ее замаскированным расизмом928, апокалиптические видения позднего Владимира Соловьева929, оккультистекую группировку НКВД во главе с Глебом Бокием930, философию сердца Ивана Ильина931, «Розу мира» Даниила Андреева932, теорию этногенеза Льва Гумилева933 и учение о мировом льде (Welteislehre) Ганса Хёрбигера, с которой в данном случае прослеживается прямая параллель и которая повлияла на немецких национал-социалистов934. По словам Дмитрия Новохатского, все эти влияния у Сорокина сливаются в «„авторский" <...> синтез мифологических традиций»935. Подобная вторичность и синкретизм показывают, что даже в более поздних произведениях Сорокин <.. .> продолжает прибегать к характерной для него стратегии субверсивной аффирмации, ритуализованному изображению господствующей идеологии, воспроизводимой посредством подражания, как, например, соцреализм в его соц-артовской прозе или популярный метафизический дискурс оккультизма в его нынешних текстах936.