Лоренцо Валла - Об истинном и ложном благе

XVIII. (1) Перейдем теперь к тем благодеяниям, какие заключены в самом человеке, оставляя прочее, что зримо в мире, достойное удивления и являющее милость Бога. А о том, что незримо, сразу же скажу после этого. Право же, всякий раз, как держу я в руках книги, называемые „канонические“, в которых излагается Священная история от начала мира, узнаю такую милость к нам Бога, такое усердие и, можно сказать, беспокойство Бога в отношении нас, что кажется мне, будто Он небом пренебрегает, о делах людских заботится, с нами идет, с нами остается, нас увещевает, нас всюду наставляет, наконец, от нас, бдительных, словно у Аргуса 70, глаз не отводит; разве лишь вынуждали Его отводить взгляд какие-то позорные злодеяния, совершенные до почитания Его лика, и не только взгляд отводить, но (если позволено сказать) даже разражаться стонами и рыданиями. (2) Он все же не отступает из-за этого от увещевания, просит, упрекает, внушает надежду и страх, не как школьный учитель, который обучает детей грамоте, наставляя, наказывая, поощряя, но словно отец, которого дети больше беспокоят. Почему я говорю „отец“? Сами мы не проявляем столь же большого беспокойства о себе самих. Он никаким другим делом не занимается, никогда не утомляется, никогда не спит, печется о нас, спящих, всегда рядом, наконец, никогда не оставляет нас, разве лишь мы сами отвергаем Его, отталкивая неблагодарными и нечестивыми руками. И, о невероятная его милосердность и наша строптивость, тысячу раз отвергнутый и изгнанный, Он, когда его вновь призывают, тотчас же возвращается, чего не делают даже наши слуги, и вдобавок возвращается даже кроткий, мягкий, милостивый. Так мы боремся против собственного спасения, а Он за наше спасение. О если бы сам Он, кто может победить, победил в этой битве, а мы были бы побеждены. Мало того, с Его победой побеждаем мы, и с Его поражением мы терпим поражение. (3) Ибо не больной тот, кто, не повинуясь врачу, умирает, тот победитель врача, но кто врачу не противится, тот выходит победителем не врача, но болезни. И я говорю это не потому, что Бог таков есть (сам ведь Он недвижим), но потому, что таким Он мне представляется при чтении и размышлении над прочитанным. Зачем пересказывать, как Он поступал с Авраамом, Исааком и Иаковом (умолчу о ранее упомянутых), как много Он беседовал с Моисеем, с Давидом, с Соломоном, с Исайей, Иеремией, Даниилом и другими пророками, насколько больше говорил с нами. Обо всем же, о чем Он говорил с ними, Он говорит с каждым из нас. (4) Едва ли смею сказать о величии евангелистов. Пока читаем все это, возносимся в тот момент душой в какую-то более возвышенную область и чувствуем, как нас охватывает некое невыразимое удовольствие. В самом деле, что большее могло быть нам когда-либо обещано, нежели то, что все блага, какие мы ни захотим, будут нам даны в этой жизни, если мы попросим, и в будущей будут сохранены в большей степени, чем мы осмелимся попросить, в большей степени, чем можем помыслить? И с каким ручательством обещано? Воистину с таким, больше которого ничего нет, ибо сам [Бог] захотел принять презренную человеческую плоть и претерпеть наказание смертью (и какой смертью!). Сколь велика любовь Его к нам, которую он выразил подобным доказательством? Настолько неописуемо, что через эту вещь нам приказано надеяться. И потому мы видим, что об этих вещах упоминают через аллегорию и загадочные иносказания, что показал Моисей, когда говорил к народу, укрыв лицо 71.

XIX. (1) Если бы кто захотел эти загадочные иносказания и аллегории исследовать и привести к ясности, то он бы трудился, без сомнения, напрасно. Ибо не может лицо наше быть свободным от покрова, который есть тело. Ведь сказано: „Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его“ 72. Эти вещи, на мой взгляд, не только потому, что они бестелесны, не имеют естественных свойств, чтобы восприниматься теми, кто телом обладает, но, даже если бы они могли восприниматься, они, однако, столь велики и столь превосходны, что душа, погруженная во тьму и заключенная в мрачную темницу, не может приблизиться к их пониманию. (2) Как видно на примере с лучами солнца, на которые мы не можем пристально глядеть не потому, что солнце темное, как случается в прочих вещах, но потому, что слишком яркое. Сова, филин, сыч и другие ночные птицы при дневном свете вообще не видят. Однако солнце так или иначе может быть видимо. Поищем что-нибудь, что мы не в состоянии познать из-за безмерной силы [его]. Несомненно, столь великой и столь безмерной, что ускользает от людского слуха, является гармония (если таковая гармония существует) семи миров, которые греки называют „сферы“. Поэтому, если то счастье, которое обещано взамен, больше того, что может быть воспринято душой, и такого рода, что не доступно интеллекту, то, как я сказал, тщетным будет труд изобразить его.

XX. (1) Однако наша попытка вообразить [его] будет стоить труда. Ведь всякий раз, как мы помыслим, в меру слабости своего ума некое наилучшее состояние блаженства, ради достижения которого мы тысячу раз, как говорится, приняли бы смерть, должно быть понятно, сколько усилий надо прилагать ради него, даже малейшую часть которого не в состоянии охватить человеческая душа. Это размышление заставляет нас никогда не отвлекаться от желания его, если только не заложим основы в вере, без которой ничто не строится правильно. Ибо что может удержать нас от стремления к божественному, если не то, что по причине некоего безмерного и пагубного ожесточения мы не верим в то, чего не видим? Как если бы то, что невидимо, может быть видимо, или вера появилась бы, если бы обещанные нам награды предстали глазам, или не надо тем более стараться, чтобы сберечь ту награду, которая слишком ценна, чтобы мочь быть зримой. (2) Поэтому, поскольку мы не верим в то, что проповедуют о будущем царстве, мы и не желаем того, что считаем ложным. Откуда происходит, что мы не оказываем Богу никакого почета, словно тому, кто не умеет ни быть благосклонным, ни гневаться. Как не должны мы подражать таким людям, так должны сделать их нашими подражателями и попытаться вызвать веру, которой они не имеют, с помощью неких соблазнительных способов. Ведь если то, что неощутимо непосредственно, мы поставили бы перед глазами, как бы с помощью воображения, разве не приобрели бы некую сильную опору и словно бы ручательство для веры? и разве не было бы это подобно чуду? Хотя вера была бы чем-то доступным, если бы мы прямо увидели то, что обещано, однако она обретет больше всего силы постольку, поскольку мы увидим непосредственно то, что обещано. С другой стороны, это будет важно как для внушения веры тем [неверящим], так и для укрепления в нас надежды и любви. Итак, я попытаюсь, как обещал, и открою то, что обычно обдумываю в своей душе. Вы же судите, согласуется ли это с вашими размышлениями над этими вещами, которые, как я полагаю, и вы обдумываете!