Лоренцо Валла - Об истинном и ложном благе

(17) Почему не воспользоваться также примером частным и взятым из общественной жизни? Кто из нас получает обычно иное наслаждение, если не из литературы, бесед, размышлений? Или, во всяком случае, какое наслаждение мы предпочитаем этому? Умолчу о себе. Скажу о вас двоих, Бернери и Брипи. Я ведь обычно наблюдаю за жизнью мудрейших людей. Относительно вас не могу сомневаться, утверждая, что уже в течение почти двадцати лет вы не прикасались ни к какому занятию охотой, ни к какой рыбной ловле, ни к какому птицеловству, теперь редко бываете на пирах, уже давно отказались от плясок и игр. И мы видим ваш возраст: ни один из вас не достиг и 50 лет. Что [на это] ты скажешь, Маффео, ты, который сам себя сделал эпикурейцем? Если ты считаешь, что достиг чего-то высокого, и так радуешься и ликуешь, что присоединяешь к знанию латыни знание греческого, ты не представляешь себе, что будет, когда в Небесном Иерусалиме поймешь все языки, на всех языках будешь говорить, овладеешь любой наукой, любым знанием, любым искусством без заблуждения, без сомнения, без двусмысленности. (18) И если мы, почитатели литературы, из-за этих свободных искусств отвергаем те, что Саллюстий называет рабскими 89, то насколько больше мы, познав радости рая, посчитаем за малое то, что принадлежит миру? Давай же скажем о том, что является более важным: какого различия ты [еще] желаешь – ведь то [радости] вечные, а эти временные? Действительно, сила и величина небесных [радостей] никогда не убывает, как в этой жизни. Так, сегодня я возвышен необыкновенными похвалами, принят народом с великим почетом, сегодня я женился, нашел по возвращении детей и братьев невредимыми. Сегодня я вижу изобилующие урожаем поля, виноградные лозы, гнущиеся под тяжестью плодов, сады, приветливые от цветов, зелени и плодов, сегодня я хорошо заработал, приобрел влиятельного приятеля. Уйди и возвращайся ко мне спустя не так уж много дней, вот уже все то наслаждение исчезнет, вот уже один помысел последует за другим, надежда за надеждой, желание за желанием. (19) Ибо и человеческая бренная [плоть] не настолько сильна, чтобы тотчас не удовлетвориться и не устать, и дела человеческие не таковы, чтобы мочь надолго привлекать нашу любовь к себе. Напротив, в небе, где это смертное [существо] обретет бессмертие и это тленное обретет нетленность, все радости, какие я перечислил и еще другие, бесчисленные, всегда пребудут, и мы никогда не утомимся, никогда не пресытимся, никогда не устанем радоваться, подобно тому как солнце никогда не перестает двигаться, греть, светить. Поэтому, если бы у нас по желанию, благодаря некоей волшебной палочке, как говорили древние, было бы все в изобилии и сама молодежь подавала бы чаши, то следовало бы по крайней мере как можно раньше переселиться к тому неизмеримо большему и непреходящему и поспешить к Богу, источнику, из какового эти блага распространяются. (20) А потому мы не должны бояться отказываться от человеческих дел. Напротив, преисполнимся доброй надежды, ничего у нас не погибнет, все возвратится, что здесь Богу дадим, и каждому возвратится стократно или такое же, или другое, однако в любом случае – и лучшее, как я сказал, и более чистое. Итак, какие бы нас ни привлекали почет, похвала, слава, удовольствие, радость, наслаждение, отчего именно спасение души могло понести какой-то ущерб, представим тогда сразу же будущее вознаграждение и будем всегда помнить (мне доставляет удовольствие повторять эти слова, но это удовольствие чисто), всегда, говорю, будем помнить, что за каждое из удовольствий, от которых воздерживаемся, стократно и более того воздастся. Я еще не говорю, что думаю; всякий раз, как нас возбуждают вещи, доставляющие удовольствие, в тот момент мы тем более призовем себя к надежде на небесное и подивимся в этих нынешних вещах [что доставляют удовольствие], как могуществу и мудрости, также и щедрости к нам Бога, который обещает по сравнению с теми в тысячу раз более превосходные вещи, которые, по-видимому, едва ли могут быть большими, и через настоящие нас приглашает к будущим.

XXV. (1) После того как мы, полагаю, удовлетворили вопрошающих и несколько побудили их к надежде на вечное, возвратимся к тому, что решили сказать перед этим. Итак, ты вознесешься с тем неисчислимым и великолепнейшим ангельским воинством, с той прекраснейшей и славнейшей свитой небесных граждан, затем вступишь в те огромные и прозрачные сферы и услышишь их звучание, в котором столько сладости, сколько света (не говорю, „кажется“, но „есть“) в солнце. Вот уже, вступая в одно, второе, третье небо, ты узришь те вещи, „которых человеку нельзя пересказать“ 90; первое из небес называется твердью, второе – хрустальным, последнее – эмпиреем; каждое из них чем выше, тем превосходнее как величиной, так и великолепием, не только видом, но и звуком. Ибо звучат они вечной мелодией, не только всегда по-разному, но в особенности с прибытием блаженной души. (2) Замечал ли ты, до какой степени наши уши наполняются сладостью всякий раз, как звучат кимвалы всех храмов, возвещающие радость сограждан? Теперь ты представляешь, какой радостью должна наполниться твоя грудь, когда не только услышишь, что небеса и звезды ликуют при твоем вознесении к отцу светов, но когда увидишь возле себя также воинство блаженных духов, ликующее в неимоверной радости, славящее и воспевающее в бессмертном песнопении небесное торжество. Вот уже ты достиг высочайшего неба, оставив сияющие звезды ниже. Ты входишь в громадные врата, сделанные наподобие радуги. Вот уже перед тобой появляется среди небесных полей тот град блаженных граждан и самого Бога, та матерь наша Иерусалим. (3) Требуешь ли ты, чтобы я описал, какой он есть? Без сомнения, [это] должно заимствовать из „Откровения апостола Иоанна“ 91. Имеет тот город или государство в себе славу Божью; и светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному. Его стены, большие и высокие, имеют 12 ворот, и на каждой из четырех сторон написаны имена 12 колен сынов Израилевых, в зависимости от частей мира по трое ворот. Стена города, который четвероуголен, имеет 12 оснований, и на них имена 12 апостолов Агнца; длина его такая же, как ширина, и та и другая 12 тысяч стадий, стены же построены из ясписа, а сам город – чистое золото, подобен чистому стеклу. (4) Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями, основание первое – яспис, второе – сапфир, третье – халцедон, четвертое – смарагд, пятое – сардоникс, шестое – сардий, седьмое – хризолит, восьмое – берилл, девятое – топаз, десятое – хрисопаст, одиннадцатое – гиацинт, двенадцатое – аметист. А 12 ворот, которые никогда не закрываются, сделаны каждые из одной жемчужины. И улица города – чистое золото, как прозрачное стекло. И нет в нем храма, но Господь Бог Вседержитель – храм его и Агнец; и сам [город] ни в солнце не нуждается, ни в луне, ибо слава Божья освещает его и вместо светильника Агнец. И также еще река живой воды исходит от престола Бога и Агнца, среди улицы его. По ту и другую сторону реки древо жизни, приносящее 12 плодов каждый месяц, и листья дерева для исцеления народов. Вот тебе вдобавок к тому, что я сказал, о пище. (5) К [описанию] этого города каждый, кто хочет, может по своей воле прибавить [от себя]; сам я, чтобы не быть пространным, другого не добавляю. Между тем я все же не пройду мимо вот чего: если многие и притом великие мужи не только из предков, но также и на нашей памяти по собственной воле претерпели длительные и тяжелейшие трудности путешествий ради того, чтобы увидеть благородные и славные государства, нравы, образ жизни и одежду людей или некоторые места, восхитительные по своей природе, как, например, проливы Океана, прилив и отлив Эврипа, жар Этны (до такой степени восхищают новые, а также необыкновенные вещи не только когда их видишь, но даже когда услышишь [о них]), то какое изумление, какая сладость, какая радость завладеют твоими чувствами, когда заблистает, представ глазам, столь дивное и столь неожиданное сооружение, которое, как ты знаешь, заслужено тобой, когда вспомнишь, какова твоя истинная родина! (6) Что именно я называю родиной? Какое значение она имеет? Почему больше блага заключает? Разве не знаем мы, какой несказанной радости мы преисполняемся, когда возвращаемся на земную родину, после долгих времен странствий, признавая те места, в которых мы рождены, воспитаны, возмужали, так что кажется и сами эти места в свой черед нас узнают и радуются нашему прибытию? Что же произойдет, когда мы возвратимся на истинную родину, откуда происходим, вернее, в которой мы родились в своей лучшей и наиболее превосходной части? До какой степени мы возрадуемся, видя после долгого, обремененного бедствиями, опасного изгнания края и места, полные великолепия и изъявляющие радость по поводу нашего прибытия? (7) Ежели мы столь радуемся, когда узнаём безмолвные места родины, то, в самом деле, мы должны ощутить гораздо большую радость, признавая старых друзей, знакомых людей, дражайших родственников; смотрите, сколь велика она будет в небе. Действительно, тебе навстречу выйдут граждане, носящие тоги; тоги, говорю, носящие не как род одежды, а по причине достоинства. Не повторяю снова, как они украшены, как красивы, о чем я упоминал выше. Без сомнения, каждый будет одарен тем более высоким почетом, чем более благочестивым проявит себя в жизни – порядок, которого лишены дела человеческие. (8) Ибо можно видеть столь многих презреннейших и пагубнейших людей, наделенных богатством, почестями, властью. Как не должны мы переносить этого с душевной мукой, поскольку они вследствие этого, без сомнения, не выше и не счастливее нас, добрых, так уже теперь мы радуемся тому, что возрадуемся той справедливейшей ступени достоинств, которая есть в небесах, заодно с тем, что увидим, как эти самые недостойные лишены всех украшений, которыми они похваляются, и будем попирать их выи, как выи тех царей, которых пленил Иисус Навин 92, и разобьем их, словно сосуд горшечника железным посохом. (9) Но вернемся к теме. Если при нашем вступлении с почетом в какой-нибудь город, особенно неизвестный, мужчины и женщины собираются у дверей домов и жадными глазами провожают красоту [нашего] тела, либо убранства, либо нечто подобное, а мы в свою очередь радуемся не только этому почету, который нам воздается, но и взирая на них, если они прекрасны и нарядны, насколько это будет непреложнее в раю, когда мы вступим в тот город, в котором великолепие обитателей невыразимо. Но этот вид радости, который происходит из стечения и обозрения народа, больше познается тем, кто получает триумф. (10) Итак, вообразим, что душа, словно после одержанной победы, с триумфом возвращается на родину. Охватывает ли тебя желание въехать на белых конях, на которых первым из всех въехал Камилл 93, в позолоченной колеснице, увенчанным лавровым или, как было установлено впоследствии, золотым венком? Но ты въезжаешь на таких конях, в такой колеснице, с таким украшением, что Феб 94, которого описывают красноречивейшие поэты, если сравнить его с тобой, покажется каким-то деревенщиной, стоящим в двухколесной повозке и притом на возу, влекомом быками. И куда въезжаешь? Не в Капитолий, к храму Юпитера Всеблагого Высочайшего, но к храму Соломона, который есть Христос; те, кто приходят в этот храм, не должны желать ничего более. А многие из тех, которые, получая триумф, поднимались на Капитолий, после были убиты врагами. (11) Итак, ты будешь продвигаться к святому городу, к святейшему храму, и чем более ты будешь продвигаться, тем более и более ощутишь, как наполняешься радостью, приближаясь к самому источнику счастья. Узнайте теперь, каким будет этот триумф! Из одних ворот выйдет [тебе] навстречу хор пророков, из других – мучеников, из третьих – дев, из четвертых – супругов, с этим торжественным шествием нельзя сравнить никакой строй войск, никакую пышность жертвоприношений, людских празднеств. Каждый строй и толпа шествуют со своими песнопениями и музыкой, не с этим нашим хриплоголосым, глухо звучащим пением и не с теми инструментами, какими мы пользуемся [здесь]. (12) Среди них Давид, одетый в вызолоченную паллу и пурпурную хламиду, затканную разными цветами, и с золотым венком, сияющим большими сверкающими драгоценными камнями, держащий кифару, разукрашенную золотом и отделанную слоновой костью, начинает песнь и играет на кифаре, возвещая: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей». И все прочие вслед [за ним]: «Но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь! И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое…» 95(13) Затем, когда уже наступит время остановить колесницы и приветствовать блаженнейший народ, ты, видя вокруг столь неисчислимую, столь разубранную толпу святых, скажешь: «Здравствуйте, вечные граждане и мои сограждане, которых от меня не отделит отныне ни смерть, ни изгнание, ни дальность мест, ни зависть, ни ненависть, ни перемена нравов и судьбы, ни занятие, ни бездеятельность, ни, наконец, само различие. Здравствуйте и еще раз здравствуйте». А они – с каким лицом будут взирать на тебя? Каким голосом отвечать на приветствие, каким рукоплесканием окружат? С какой страстью будут обнимать? Старики, когда бросятся тебе на шею, можешь поклясться, [твои] родители, ровесники же – братья, меньшие – сыновья, может ли быть что-либо слаще родителей, братьев, сыновей? Но те тебе покажутся более любящими и более добрыми, которых ты почитал и с которыми не раз беседовал, моля [их]. (14) Ведь нет почти никого, кто не уповал бы на некоторых собственных святых и словно бы своих покровителей, как я на Павла, а также на Лаврентия. Равно и те, труды которых мы перечитываем, с которыми ежедневно беседуем, которым многим обязаны, как, например, Амвросий, Иероним, Августин. Добавь всех тех, кто достиг благодаря твоим как молитвам, так и милостыне более быстрого освобождения от наказания и сообщества блаженных, и тех, которым, пока они жили, ты оказал большие услуги и стал причиной их спасения. Еще же ты узнаешь тех родственников или друзей, которых некогда оплакивал. И они даже первыми из всех появятся тут же перед тобой. Представь себе, как они спешат навстречу, их лица, уже давно не виденные, их хорошо знакомый голос и речь, их объятия, их поцелуи. Хотя ты их легко признаешь, однако в их облике, голосе, а также во всем теле появится нечто небесное и бессмертное. (15) Если у блаженных сохраняются все достоинства тела, никто пусть не отчаивается, что не сможет узнать тех, кого в жизни мы любили. Послушайте, что сегодня со мной случилось. Когда месяца два тому назад я вновь прибыл сюда и мы, я и ты, Марко Джованни, были как обычно вместе, благодаря соседству, к тебе приходит какой-то человек в слезах и говорит, что его сын угасает, и просит тебя поторопиться, если можешь, оказать какую-то помощь уже умирающему. Ты тотчас же – а это твой обычай и твое превосходное качество – поспешил к его дому, и я также. Мы нашли мальчика лежащим посреди большой толпы женщин, которые стоят, плача, вокруг и не знают, что делать. Ты делаешь то, что требуется делать [в таких случаях], я еще и еще раз гляжу на мальчика, бледного, запущенного, изнуренного долгим недугом и более похожего на умершего, чем на живого. Я не сводил с него глаз до тех пор, пока ты после самого тщательного ухода не решил, что он обречен на смерть. Поэтому, наказав родителям не терять надежды, ты берешь меня под руку и, пока мы возвращаемся, рассказываешь мне, что причиной его очень длительной и острейшей лихорадки была небрежность некоторых медиков. (16) А на следующий день я возвратился в Милан. Но сегодня, когда мы шли вместе, тот [самый] мальчик приветствует тебя, и ты мне [говоришь]: «Это тот мальчик, который умирал! Узнаешь ли?» – «Конечно узнаю», – говорю я, и узнаю вполне, но не знаю, как происходит, что, хотя видно, что он тот же самый, он все же не кажется тем же самым. Он ведь крепкий, румяный, с блеском в глазах, прямой и высокий и, как говорит Квинтилиан, „в нем словно играют силы юного возраста“. Итак, вернемся к делу, если столь велико благодеяние здоровья, то не гораздо ли больше будет благодеяние блаженства? И то, что дарует смертное исцеление, разве не полнее предоставит бессмертное? (17) Итак, в раю все телесные пороки исправятся, а достоинства станут лучше, и тем не менее друзья всегда узнают друзей, знакомые знакомых, родственники родственников. Какова будет в таком случае и твоя и их радость взаимного обретения, когда ты думал, что потерял их, а они очень боялись тебя потерять, теперь же вы, не только возвратившиеся и невредимые, но даже [пребывающие] в высшем и вечном счастье, всегда будете радоваться друг другу. Что касается меня, то я ежедневно мучаюсь и терзаюсь желанием вновь увидеть не только некоторых других, но и в особенности добрейшего отца, а также брата и сестру, подававших наилучшие надежды, которые, как младшие по рождению, были мне вместо детей, их, умерших, я оплакивал, чуть не ослепнув [от слез], и у их постели, и у могилы. О, когда случится их увидеть! (18) Оставим нашу тревогу! Поговорим о всеобщих радостях! Все те просторнейшие поля, пестреющие, как весной, всей прелестью красок и благоухающие божественными ароматами, весь тот отраднейший воздух наполняется сияющим многоцветьем ангелов. Одни для тебя будут играть на рожке и трубе, другие петь, те танцевать, так как подобает счастливым духам играть на музыкальных инструментах, петь, танцевать. Неимоверна в небе радость ангелов оттого, что каждый человек отвращен от прегрешений, так как сомнительно, чтобы он вторично впал в грех и низвергся в Тар-тар. (19) Подумай, что произойдет теперь, когда тебя, бежавшего опасности мира, [тебя], кому больше нельзя падать, они примут предстоящего в свое вечное сообщество! Тотчас же все то воинство сойдет с коней и колесниц, тотчас же водрузятся на земле все знамена и стяги, тотчас же твои наградные венки и прочие победные награды установятся в центре. Ты, еще стоящий на высокой колеснице недалеко от восточных ворот, скажешь Петру и Аарону, которые встанут возле входа с той и другой стороны в жреческом одеянии: „Отворите мне врата правды: войду в них, прославлю Господа“ 96. (20) Тогда сами они, обратившись к царице ангелов и людей, с почтением склонив голову, подают знак, что уже время продвигаться вперед. Как только она появится, поспешив навстречу, и те, кто находится снаружи, увидят ее лицо, они тотчас же все, стоя на коленях, единогласно восприветствуют [ее], „Аве, Мария, полная благодати, Господь с тобой, благословенна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего“ 97. И она, отвечая таким голосом, услышав который каждый, по примеру Иоанна Крестителя и Елизаветы, возликует от радости, скажет: „Благословляем вас во имя Господа. Кто есть тот, кто входит, словно восходящая заря, прекрасный, как луна, избранный, как солнце, грозный, как выстроенное в боевом порядке войско лагерей?“ 98Говоря так, она девственной поступью и такой, какой, должно думать, является поступь матери Господа, устремится тебе навстречу. (21) И с каким сопровождением? Всех святых [дев] и богинь, чье число почти равно числу блаженных. Кто мог бы передать, даже вообразить красоту и наряд Марии Магдалины, ее сестры Марфы? Марии Клеопы? Марии Саломеи? Марии Иакова? Анны, бабки Господа? Анны-пророчицы? Анны, матери Самуила? Екатерины? Агнессы и других владычиц? Пусть женщины представят себе это и, надеясь на такое, пусть прекратят, наконец, сходить с ума из-за ничтожнейших нарядов, пусть вообразят себе, что те, кто находится в небе, могут быть гораздо прекраснее и наряднее, и пусть надеются, что будут подобны им. Но представлять себе Божью Матерь пусть не пытаются: та красота и тот блеск слишком возвышенны, чтобы можно о ней самой помыслить без несправедливости. Итак, когда она встретится с тобой, она прижмет тебя к той девственной груди, которая вскормила Бога, и поцелует тебя. Затем перед ликом церкви святых, взяв за руку, проводит тебя к (Богу] сыну, а также к [Богу] отцу. Тогда вспыхнет всеобщая радость, тогда удвоятся рукоплескания, тогда вознесутся выше песнопения и зазвучат громче, так что, кажется, сотрясается само небо не столько от силы голосов, сколько от их сладости. (22) Как мог бы я рассказать о каждой [вещи] в отдельности? Сам Богочеловек не сможет [более] тебя человека-Бога ждать приходящего? Он поднимется с трона своего и, выйдя с большим достоинством и величием из храма и дворца, поспешит к тебе навстречу до самых ворот с тысячами тысяч царедворцев. Тебе едва ли будет позволено склониться перед взором его. Он сам словно нетерпеливейший отец, который собирается принять сына после долгого странствия, потому тотчас же он и руки раскроет, чтобы обнять тебя, [руки], которые распростер на кресте ради этой самой цели, руки, исполненные тогда унижения, теперь исполненные славы. Что сказать об этом? Какая нужна речь, какое ораторское богатство, какие силы таланта не для прославления столь великого блага, а [только] для описания его? (23) У меня же не хватает и мыслей и слов. К примеру, нам кажется, что мы достигли чего-то значительного, всякий раз, как какой-нибудь могущественный человек, и притом правитель, удостаивает нас той чести, что при нашем приходе, отделяясь от своего окружения, идет несколько шагов нам навстречу и пожимает дружески руку. Каким же будет тогда состояние твоей души, когда Бог богов, а равно слава дел, краса, мощь, удовольствие, добродетель, совершенство, счастье, блаженство, вечность, [находясь] среди стольких сенаторов и королей, а вернее, даже бесчисленных богов, пойдет тебе навстречу? Прижмет тебя к своей груди, где обретается мудрость – созидательница вещей. Даже скажет тебе (если дозволено [так сказать]) со слезами и прерывающимся голосом: