Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

В ряду проявлений отрицательного аффективного комплекса сегодня особенно заметен терроризм. Терроризм, особенно в последние три десятилетия, стал одной из популярных политических тактик для разного рода инсургентов и партизан и как феномен сыграл фундирующую роль для авторитарных тенденций в мировой политике — особенно в политике ряда столкнувшихся с ним стран, например, России. «Террор» как понятие и феномен восходит к периоду Французской революции, когда монтаньяры проводили массовые казни подозреваемых в контрреволюционных заговорах, а в XIXвеке террористами назывались одиночки, убивающие политических врагов, обычно врагов свободы. Тем не менее, современный терроризм является особым феноменом. Убийство случайно выбранных гражданских лиц для воздействия на политику правительства при посредстве медиатизации теракта в СМИ — это относительно новая практика, и массовой она стала лишь с ростом исламского терроризма и развитием электронных медиа. Убийство 23 мая 2013 года в Лондоне одного человека — не короля и не министра — было объявлено терактом, без сомнения, потому, что убийца призвал свидетелей снимать происходящее на мобильные телефоны, а также провозглашал политические лозунги. Средства массовой информации позволяют террористам многократно увеличивать, амплифицировать свои локальные акты насилия и придавать этим относительно небольшим событиям вселенский характер. Чистым случаем здесь является не столько даже 11 сентября 2001 года, когда был взорван один из суверенных символов нации (вполне в духе «старого» терроризма), сколько теракты в России 1990-х и 2000-х, когда намеренно, в целях идентификации зрителя с происходящим, выбирались случайные гражданские жертвы, а в случае терактов на Дубровке и в Беслане публику держали в подвешенном напряжении в течение дней. Таким образом, террор, при том, что он является прежде всего успешной тактикой ведения гражданской войны, имеет свою конститутивную пассивную составляющую: он был бы невозможен без аппарата коллективного восприятия, обеспечиваемого СМИ, и без любопытного и озабоченного взгляда, постоянно всматривающегося в мир этих СМИ. Не случайно, что термин «террор», хотя он и относился в XVIIIвеке к гораздо более непосредственному и адресному насилию, несет в себе метафорический сдвиг: буквально террор — это страх, ужас, а в новом значении он стал означать активную политику устрашения. Это quiproquo отражает особую, активно-пассивную роль террора в основании современного государства и политического субъекта. Террор — это перекресток, где субъект одновременно боится и пугает, причем боится своего страха и пугает других собственным страхом, то есть террор — это пространство того, что в немецком идеализме называлось «самоаффектацией».

Если мы теперь вернемся к вопросу о негативной аффектации в публичной сфере как таковой, то увидим, что она может объясняться двумя полярными способами.

В «Отрицательной революции» я писал о меланхолии как о публичной и частной идеологии России 1990-х годов: когда можно было действовать, образованные профессионалы столиц ныли, кричали о несостоятельности страны и (в лучшем случае) призывали обсуждать травмы сталинизма.

Вольф Лепенис, автор книги «Меланхолия и общество», тоже отмечает этот феномен. По его словам, в XXвеке носителем меланхолии становится интеллигенция — этот «жалующийся класс», девиз которого выразил Поль Валери: «Я жалуюсь, следовательно, существую». Кульминацией этой меланхолии становится, по Лепенису, 1989 год и падение социалистических режимов в Европе. Он верно замечает, что революции 1989–1991 годов делали именно интеллектуалы:

«Эти интеллектуалы… были моралисты, которые подарили всей Европе новую культуру конфронтации, они сначала принадлежали к “жалующемуся классу”, но теперь… стали активными меланхоликами, которые разоблачали насильственный характер официального оптимизма… Моралисты Восточной Европы были меланхоликами, которые освободились от неизбежного при меланхолии эффекта торможения деятельности и на какое-то время, к их собственному удивлению, удержали в руках власть и должны были действовать. Речь шла уже не о заклинании утопий, а о реальной политике. Но по этой же причине они вскоре превратились в экспертов и аналитиков или вовсе исчезли с политической сцены» [3].

После распада социалистических стран, пишет Лепенис, меланхолия в Европе особенно усилилась. Первым ее фактором стала дискредитация коммунизма и отказ от утопий. Вторым, не таким событийным, но не менее сильным, является постепенное уменьшение доли принудительного труда: растет удельный вес свободного времени, и, как и в XVIIвеке в случае аристократии, этот рост влечет за собой взрыв меланхолии: скуки, тревоги, аномии [4]. Лепенис даже отмечает, что объединенная Европа в какой-то мере есть меланхолический проект, поскольку она «замыкается на себя» (Жак Делор).

В «Отрицательной революции» я объяснял это поведение постсоветского образованного класса при помощи фрейдовской теории меланхолии. Фрейд утверждал, что меланхолия объясняется интериоризацией агрессивного отношения к потерянному объекту. Так же и российские интеллектуалы, критикующие режим и бичующие его язвы, в отсутствие явного суверенного центра и, более того, в ситуации открытых возможностей, начинают бичевать самих себя, по крайней мере, собственное национальное «мы», превращают «чернуху» в высший эстетический принцип и трубят по телевидению в трубы апокалипсиса. Средства массовой информации играют здесь роль водоворота, который не рассматривается как коллективный диалог с властью, но превращается в коллективный солилоквиум телезрителя с самим собой.

Фрейдовская теория меланхолии важна также и тем, что в ней прослеживается механизм десимволизации: объект любви вызывает меланхолию, если сам он не исчезает, но привязанность к нему перестает быть сознательной. Объект, говорит Фрейд, «бросает тень» на «я». Тем самым Фрейд встраивается в традицию обсуждения и критики гегелевского понятия «снятия» ( Aufhebung ). Гегель считал, что история «снимает», оставляет позади однажды отработанные, преодоленные по своему значению формы. История есть интериоризация ( Er-innerung ) этих преодоленных форм. Однако Маркс стал критиковать Гегеля за то, что такое мнимое «снятие-преодоление» оставляет человека с теми же устаревшими структурами господства — только они уже не имеют символического престижа и потому становятся тем более репрессивны. Ту же критику современности продолжает и Фрейд. И именно поэтому его анализ меланхолии подходит для понимания революций: что есть революция как не частичное сохранение старого порядка, лишенного ореола и интеллектуальной серьезности? Тень коммунизма, бросаемая на постсоветского субъекта, превращает его в меланхолика.