Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

Близкую позицию по этому вопросу занимает и другой теоретик публичной сферы — Ричард Сеннет. Вслед за Ханной Арендт, он считает сентиментальность результатом вторжения в публичную культуру приватно-интимной искренности и приписывает эту трансформацию XIXвеку, в то время как классическая публичная сфера XVIII века сохраняла дистанцию и условность. Это отчасти верно — но XVIII век характеризуется не менее мощной контртенденцией к слому всех условностей во имя истины чувства.

Функция СМИ, не только в XIX веке, но с самого момента их появления, выходит за рамки простого информирования и распространяется на взаимную аффектацию членов общества. Аффект здесь отличается от простой информации своей абстрактностью; тем, что здесь важен сам факт получения информации, а не ее содержание — затронутость и предшествующее ей тревожное внимание. До всякого обмена мнениями СМИ и демократичная публичность объединяют людей, просто чтобы объединить их, — создают систему аффектации, при которой самое малейшее событие может быть стократно усилено и вызвать волну заражения. Поэтому люди часто не выключают телевизор, Интернет, радиоприемники, просто, чтобы оставаться подключенными к мировому чувствилищу.

В XVIII веке стало ясно, что, помимо рационального диалога, СМИ несут в себе простую чувственность. Публичная сфера осознала себя не только как царство рационализма, но и как сфера «сентиментальная».

Разумеется, в культуре всегда было место жалости и сочувствию (в частности, подобные переживания находили себе выход в христианстве), но в данном случае непосредственная трогательность пронизывала собой основные институты светской культуры, как высокой, так и относительно низовой. Тут и частные письма, и романы, и газеты. Над письмами и романами в буквальном смысле рыдали часами. Становящаяся буржуазия противопоставила сентиментальное искусство классицизму как более демократичное и непосредственное, причем в большинстве сентиментальных романов обыгрывается прямое столкновение чувствительного, но находящегося в подчиненном положении буржуа (обычно девушки), и лицемерного мира аристократии, который его (ее) угнетает. Формирование публичной сферы, с ее межсословными формами общения, было одновременным со становлением сентиментальной чувствительности.

В концептуальном отношении сама идея «сентиментализма» происходит из шотландской версии эмпиризма: Шефтсбери и Хатчесон, радикализуя идеи Локка, распространили его познавательный сенсуализм на психологию и мораль и, в частности, ввели понятие «моральных чувств» ( moralsentiments ) [11]. Известно, что «просвещение» XVIIIвека было в философском отношении эмпиристской атакой на рационализм: в рамках этой атаки и возникает культ «чувства» как последней истины как в эпистемологическом, так и в моральном отношении. Чувство не обязательно должно было быть болезненным — у Лоренса Стерна, который ввел понятие «сентиментального», описываются в целом довольно приятные переживания, — но все-таки наиболее популярными и сильными по воздействию были уже упомянутые романы Ричардсона про страдания бедных девушек. Позднее маркиз де Сад создаст блестящую пародию на сентиментальный роман в своей «Жюстине» — доведя тему насилия до предела и разоблачив скрытый «садизм» сентиментальных авторов, представлявших себя моралистами и филантропами.

Но для нас важна в первую очередь связь сентиментализма с публичной сферой. Лоренс Стерн в своем «Сентиментальном путешествии» пишет:

«Мы живем в столь просвещенном веке, что едва ли в Европе найдется страна или уголок, лучи которых не перекрещивались и не смешивались бы друг с другом. Знание, в большинстве своих отраслей и в большинстве жизненных положений, подобно музыке на итальянских улицах, которую можно слушать, не платя за это ни гроша» [12].

Это наблюдение о схлопывании дистанций в новую скоростную одновременность будут делать в XXвеке многие — и Юнгер, и Хайдеггер, и Вирилио, — но процесс пошел уже в XVIII веке. Чувствительность эпохи прямо связывается Стерном с ее эмоциональной интеграцией и тотальной проницаемостью — свет знания уподобляется музыке, которая принадлежит сфере чувств и которую не только слушают бесплатно, но которую невозможно не слушать, если просто идешь по улице.

Мир становится единым, внутренним, становится чувствилищем — но отсюда и опасность ощущать любой аффект как собственный. Индивидуализм Просвещения несет в себе фокусировку на мелком и слабом — до такой степени, что мелкое и слабое здесь, зачастую с навязчивостью, заслоняет универсальный горизонт.

«Милая Чувствительность […] ты и есть “то божество, что движется во мне” […] я чувствую благородные радости и благородные тревоги за пределами моей личности — все это исходит от тебя, великий, великий СЕНСОРИУМ мира, который возбуждается даже при падении волоса с головы нашей в отдаленнейшей пустыне твоего творения» [13].

Очевидна здесь отсылка к Ньютону, который тоже объявил мир (в его пространственно-временной протяженности) сенсориумом Бога, причем Стерн здесь идет дальше и объявляет богом сам Сенсориум . И это больше не абстрактные однородные формы математического мира, а социальные, культурные механизмы сообщения явленности.

Интересна также капитализация «Сенсориума» — Стерн почти кричит о нем с помощью заглавных букв, и эта риторическая амплификация указывает на необходимость средств усиления голоса и тона для успешного функционирования «сенсориума» и преодоления защитных барьеров, выставляемых для своей защиты индивидами.

Как уже было сказано, сентиментализм в основном использовал сильнодействующие средства для преодоления этих барьеров. Жан-Жак Руссо, придавший сентиментализму как стилю собственно идеологическую платформу, иллюстрирует тезис о жалости, соприродной человеку, пересказом образа из «Басни о пчелах» английского врача и моралиста Бернарда де Мандевиля:

«Мы с удовольствием отмечаем, что и автор “Басни о пчелах”, вынужденный признать человека существом сострадательным и чувствительным, в том примере, который он по этому случаю приводит, изменяет своему изысканному и холодному стилю и представляет нам волнующий образ человека, находящегося взаперти, который видит, как за окном дикий зверь вырывает дитя из объятий матери, крошит смертоносными своими зубами его слабые члены и разрывает когтями трепещущие внутренности этого дитяти. Какое страшное волнение должен испытать свидетель подобной сцены, которая никак не касается его самого!» [14]

Ничего себе пример! Совершенно искусственный, но предельно шокирующий, он сам является образчиком терроризма, и не случайно, что Руссо заимствует его у другого автора, сам, по-видимому, будучи им «затронут» извне.