Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

Роль внешнего, чужого для авторов Империи играет будущее — монстры суть результаты творческой трансформации. В своей риторике "монстров" Негри и Хардт близко подходят к теории "призраков" у Деррида — мыслителя совсем другой философской ориентации, который видит в призраке не субстанцию и не субъекта, а "гостей" из прошлого и будущего, размыкающих и субстанцию, и субъекта [23] .

Негри и Хардт прямо пишут, что Империя тесно связана с революцией, но в том смысле, в котором она представляет собой хитроумную адаптацию контрреволюционных сил трансцендентного к успехам имманентных творческих сил. Имперская интериоризация и рост революционной имманенции — это одновременно идущие процессы, но один как бы реакционный, исторически обреченный, а другой многообещающий и утопический. По Негри и Хардту, империя использует, эксплуатирует энергию человеческих множеств, которые достигли небывалой мощи и небывалой свободы. Но "все эти репрессивные действия остаются в существенной мере внешними по отношению к множествам и их перемещениям" [24]. Революция, вообще говоря, происходит уже начиная с Возрождения, но вот-вот должна произойти новая революция , в узком смысле слова, которая высвободит множественность из-под гнета Империи. Империя сама ускоряет час этой революции, так же как капитал, у Маркса, готовит собственных могильщиков.

Если Французская революция, в лице Бонапарта, "экспортировала", глобализовала свой внутренний кризис в имперской форме, то сегодняшняя революция, по Негри и Хардту, уже является глобальной, и окончательный переворот может быть только всемирным. У него нет ни места, ни момента времени, он происходит внутри уже заданного целого. Когда тотальная точка зрения победит все частные, тогда освободятся наконец (видимые из космоса) множества и сингулярности.

Каковы же причины, побудившие не только Негри и Хардта, но все большее число людей по всему миру возвращаться сегодня к понятию империи — не как к архаическому пережитку, а как к политической перспективе, подлежащей обдумыванию и осмыслению?

— Во-первых, это сочетание растущего политико-экономического универсализма (падение непроницаемых границ, интеграция самых различных и удаленных мест мира за счет развития коммуникаций, постоянной миграции трудящихся и массового туризма) с новой проблематизацией вопроса о власти (кто станет субъектом открывшегося мирового пространства? Как сочетается реальное могущество и международно-правовые полномочия мировых держав?). По мере того, как выхолащиваются традиционные идеологии: мировые религии, либерализм, социализм, — чисто властные соотношения становятся тем более заметны. Традиция Спинозы, Ницше, Фуко, традиция мыслить власть по ту сторону юридических полномочий, была в политической теории все-таки достаточно маргинальной. Сейчас эта линия предстает как теория и критика империи. Надо заметить, что центральный вопрос "Империи" Негри и Хардта — вопрос о власти. Власть как potentia Спинозы, как способность и возможность творить из ничего, противопоставлена здесь репрессивной власти как imperium , власти-насилию.

— Во-вторых, разговор об империи, конечно, возникает в момент нарастания отчуждения . Империя — это власть над чужими, в то время как государственная, репрезентативная власть в той или иной форме воплощает власть общества над самим собой. В сегодняшнем мире традиционные формы капиталистического отчуждения (отчуждение производителя от продукта, трудящегося от средств производства и от других трудящихся, вещи от ее потребительной стоимости) дополняются отчуждением публичной сферы от самих людей посредством эстетизированных зрелищных имитаций публичности, отчуждением граждан от политики за счет передачи принятия решений на международный уровень или на уровень капиталистических корпораций. Отчуждение — не обязательно что-то плохое. Отчуждение есть неизбежный результат любой революционизирующей глобализации, то есть вторжение чуждого, странного мира в повседневную жизнь человека. В этом отношении "множества" Негри и Хардта продолжают быть отчужденными — поскольку они радикальным образом экспроприированы, детерриториализованы. Само неантропоморфное описание множеств предстает у этих новых "гуманистов" как хороший пример "остранения". Кроме того, остранение достигается Негри и Хардтом при помощи постоянного, подчеркнутого именования и переименования знакомых вещей, создания нового языка ("империя" вместо "империализма", "множества" вместо "пролетариата" или "народа", неологизмы вроде homohomo) и так далее. Эти имена — не совсем имена собственные (они чрезвычайно абстрактны) и не совсем понятия (они работают как имена персонажей в повествовании), а нечто среднее. Именуя, авторы "Империи" абстрагируют и аллегоризируют политические феномены, а тем самым остраняют их. Вообще, логика имен собственных, а не родовых имен, которая столь характерна для сегодняшнего дискурса, характерна для моментов перехода к империи — Мишле отмечает именно такую смену языка при переходе от революционной к наполеоновской Франции [25]. [26]. Действительно, опустошение современного мира в результате эксплуатации его ресурсов, снятия важнейших запретов, падения основных священных объектов заставляет, с одной стороны, постоянно мечтать о пространстве, а с другой, постоянно ощущать его нехватку. Сужение мира за счет прогресса коммуникации одновременно усиливает чувство пространства и его охвата и создает тревогу схлопывания этого пространства (тревога, артикулированная Хайдеггером в его докладе "Вещь" [27]). И то, и другое ощущение тематизируют пространство и усиливают имперскую легитимность. Образ империи как необъятного, необозримого пространства всегда сочетался с жалобами на нехватку этого самого "жизненного" пространства и соответствующими завоевательными войнами. Не случайно тематика империи развивалась с 1960-х годов в языке научной фантастики: растущая интеграция мира, его колонизация создавали ностальгию по новым "варварам"-завоевателям или новым колониям для завоевания. Фантазм бесконечных "космических" пространств и населяющих их инопланетян служил важной формой политического самопознания человечества, в ситуации, когда структурирование пространства и знакомство с обитателями мира сочеталось с нарастающим отчуждением человека от самого себя и с опустошением политического и сакрального. В отсутствие инопланетян человек сам разыгрывает роль инопланетянина, роль чудовищ выполняют машины, роль варваров — бюрократы. Победившая (или почти победившая) либеральная демократия у нас на глазах в теократическую империю. У Негри и Хардта пространственность характеризует не только Империю, но и противостоящие ей "множества". "Множества" присваивают пространство, которое опустошает Империя. Помимо творческой способности, последние имеют еще одну важную характеристику — постоянную мобильность. По странной, но вполне спинозистской логике, Негри и Хардт выводят пространственность множеств из их движения: "…передвижения масс расширяют границы пространства, а их перемещения создают новые места обитания" [28]. Пространство здесь — это пространство странствий и странников. Но в то же время Негри и Хардт не видят ни внешней страны, откуда приходят эти странники, ни внешнего взгляда, который их остраняет. Они трактуют пространство не как форму внешнего (как оно обычно мыслилось в традиции), а как продукт внутренней активности, избыточной творческой энергии человека.