Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

Империализм — это борьба национальных государств за всемирную экспансию своих капиталов. Именно в этом пункте империализм , с точки зрения Негри и Хардта, перестает быть применим к нынешней эпохе, когда Империя остается одна . Авторы "Империи" с симпатией цитируют работы Каутского, который еще в 1910-х годах предсказывал перерастание империализма в "ультраимпериализм", то есть наднациональное объединение капиталов и прекращение их соперничества [14]

После Первой мировой" империалистической" войны, "империя" становится дискурсом проигравших — фашистской Италии (возрождающей имперский Рим) и особенно нацистской Германии, не просто вернувшейся к бисмарковской империи, но провозгласившей создание "Третьего рейха", мессианской мировой державы, наследующей Священной Римской империи и античному Риму. Как пропагандисты нацизма, так и крупные мыслители нацистской Германии (Мартин Хайдеггер, Карл Шмитт) ставят политику в контекст мессиански понятой мировой истории и подчеркивают особую политическую роль пространства . В 1930-е и Советский Союз под руководством Сталина постепенно переходит к имперской культуре и политике. После Второй мировой войны понятие империи повсеместно теряет свою легитимность, но сохраняет место в политическом воображении, так что противостоящие сверхдержавы, СССР и США, взаимно обвиняют друг друга в империализме. В это время искусство научно-фантастического жанра пестрит историями космических завоеваний, с их поэзией уносящих вдаль пространств и невиданных чужаков — но "империям", как недемократическим режимам, отводится в них роль "плохих парней".

Наконец, после распада СССР, который носил, помимо прочего, и национально-освободительный, деколонизующий характер, рухнула основная мировая линия раздела — так называемый "железный занавес" — и мир оказался в состоянии странной подвешенности, где все войны стали гражданскими, все противники — террористами, все противоречия — внутренними. "Глобализация" заключается не только и не столько в экспансии все более экстерриториального капитала (в Китай, в Восточную Европу), но и в лавинообразно растущей миграции, в размывании национально-государственного суверенитета. Конечно, многие в этой связи говорят об империализме США, тем более что форма политико-экономических перемен во всем мире часто носит узнаваемый отпечаток англосаксонской цивилизации. Но Негри и Хардт, отмечая насильственный, колонизующий характер глобализации, тем не менее смотрят на этот процесс не с точки зрения части, а с точки зрения целого и поэтому видят в нем не столько экстенсивный прирост, сколько интенсивную реструктуризацию. Спиноза побеждает Ницше.

Любая империя начинается с разрушительного, революционного кризиса, который взрывает внутренние перегородки общества и высвобождает политическую энергию в какой-то точке мира. Негри и Хардт справедливо выводят империю из революции, но они понимают последнюю как высвобождение уже готовой имманентности, в то время как я склонен рассматривать революционный процесс как имплозивный взрыв, который втягивает внутрь имманентного и поэтому кризисного общества все те структуры и границы, которые раньше располагались за его пределами.

Наедине с собой — так сказать, в коллективном одиночестве — революционное общество обращает свою негативную энергию внутрь, что ведет или к террору, или к апатии. Но в то же время этот одинокий политический субъект чувствует свою мессианскую миссию перед лицом ставшего пустым мира. Как я пытался показать в другой работе [15], 1990е годы, не только в посткоммунистических странах, но и во всем мире, следует рассматривать как революцию. Как и во время французской революции, в этот период исчезновение четких границ, противостояний и структур привело к интериоризации противоречий и к обращению отрицательной энергии общества против себя самого. В своем понимании революции как интериоризации мира, имплозивного взрыва бесконечной негативности, я опираюсь на Гегеля. Похожее, но все же принципиально иное определение революции дают Негри и Хардт. Для них, революция — это триумф имманентного, внутреннего, в его борьбе против внешнего и трансцендентного. Это не процесс интериоризации, имманентизации, а прорыв, открытие уже готовой "интериорности", имманентности. Недостаток такого определения революции — в том, что "имманентность" революции оказывается неполной, она не включает в себя трансцендентного. Подлинно и абсолютно имманентными, в духе Спинозы, являются не "множества", а именно Империя, которая вбирает в себя, в качестве изнанки, и революционную материальность, и аппараты ее опосредования: двуликое тождество революции и империи. Из двух смыслов, в которых авторы Империи используют Спинозу, последний представляется более сильным.

Отсюда различные подходы к соотношению революции и империи. С точки зрения (близкого мне) негативного, гегельянского определения революции, Империя Негри и Хардта, взятая в событийном смысле, как внутренний взрыв мира, ставшего целым и рассматриваемого с планетарной точки зрения — это и есть революция. Противоречие между "Империей" и "Контр-империей" есть тогда внутреннее противоречие самой революции. Поскольку революция взрывает все противоречия, угрожает любой устоявшейся границе — постольку она освободительна. Поскольку она обращает субъекта против самого себя, поскольку она фрустрирует его попытки выйти за свои пределы в утопии и направляет его энергию на самоторможение общества и подвешивание его проблем — постольку она является репрессивной. Практически, субъект должен сделать ставку именно на освободительный вектор революции, разрушая любые фиксированные границы и прорываясь тем самым в некую пустоту, которая и обеспечивает ему возможность творческого самообновления. Этика и институты внимания к внешнему призваны поддерживать негативный импульс и по возможности сделать революцию перманентной . Это определение революции, хотя оно, как и определение Негри и Хардта, отсылает к понятию имманентного , предполагает также фундаментальное отношение к трансцендентному, внешнему — событие революции происходит на самой границе, которая является одновременно и внешней, и внутренней.

Революция, произойдя в конкретном месте и времени, разрушив в нем иерархии и разомкнув границы с внешним миром, в дальнейшем приобретает смысл универсального освобождения. В основе революции лежит своего рода "коперниканский переворот", который переопределяет отношения внутреннего (политического субъекта) и внешнего (мира), ставит субъекта перед лицом пустого, огромного и внешнего мира, и смещает центр этого мира. Фигура коперниканского переворота доминирует во всех крупных теориях революции, от Канта до Беньямина.