Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

3. Итак, внутри самого языка, внутри символической сферы, есть внутреннее несоответствие между точкой зрения обратимости и необратимости отрицания. Мы видели, как Витгенштейн переходит от первой из них ко второй, в акте иронической цензуры.

Различие этих двух планов можно передать как различие точки зрения субъекта высказываемого (sujet d’ОnoncО) и субъекта высказывания (sujet d’Оnonciacion) или, тоже в терминах Лакана, как разницу между воображаемым и собственно символическим планами языка. Можно говорить об отрицании высказываемого, или внутреннем отрицании, и об отрицании высказывания, или внешнем отрицании. Так, Лакан показывает [36], что удвоение отрицания, характерное, в разных ситуациях, и для французского, и для русского языка (я никогда не был в Африке), — это вид запирательства, денегации, где совмещается «внутреннее» и «внешнее» отрицание. То есть налицо попытка отрицать и содержание гипотезы, и сам акт ее высказывания, который субъект вынужден совершать в том же самом предложении (то есть я не только не был в Африке, но считаю диким само подозрение, что я там был).

Действительное использование языка и развитие символического опыта во времени строятся на этом несоответствии. Так, цикл экономического обмена «работает» только потому, что участвующие в нем предметы на самом деле неэквивалентны, и, более того, эта неэквивалентность внутренне предполагается актом обмена не менее, чем их фиктивное равенство в ценности (иначе зачем вообще меняться). Lex talionis ведет, как известно, к порочному кругу насилия с неограниченно растущей амплитудой, поскольку символическая компенсация всегда кажется недостаточной, позитивное отрицание не может уравновесить утверждение.

Ту же ситуацию можно описать и по-другому. Язык как сфера полной обратимости не соответствует конечному миру опыта. Следовательно, чтобы функционировать семантически, язык, как прокрустово ложе, нуждается в первичной добавке к миру «недостающей» части или, наоборот, в первичном изъятии из мира чрезмерного элемента. Эта первоначальная, необратимая и в то же время требующая постоянного повторения операция и конституирует означающее, символическое как таковое.

4. Несоответствие двух точек зрения на язык кристаллизуется в функции отрицания. Внутреннее противоречие налицо уже в самой обратимой символической структуре. Все ее элементы — положительны, субстанциональны. Значит, таковым является и отрицание. Следовательно, отрицание является внутренне противоречивым элементом, так как имеет одновременно характер и утверждения, и отрицания. Итак, асимметрия языка логически следует из самой его симметрии. Утверждение только утвердительно, а отрицание и утвердительно, и отрицательно. Но в синхронном плане структуры языка это не представляет проблемы — здесь редуцирована отрицательная сторона отрицания. Проблема возникает в плане речи , в котором отрицание, зараженное позитивностью, не отрицает утвердительности отрицаемого знака, его твердости, а значит, никогда не добивается своей цели. В то время как по логике обратимости оно должно ее добиваться. Парадоксальным образом, именно позитивность отрицания как силы, предполагаемая логикой обратимости, заставляет искать чистого, самоидентичного отрицания. Такое отрицание несказуемо и немыслимо — но логическое место его есть место необходимой фантазии. Результат полного отрицания можно обозначить еще одним противоречивым словом: «ничто», то есть «вещь, не являющаяся вещью». Но сам акт полного отрицания — абсолютная катастрофа, стирание с лица земли. В немного облегченном виде можно говорить если не об уничтожении, то о мгновенном, незаметном радикальном переходе от отрицаемой вещи к новой. В первом случае речь идет о стирании отрицаемого и самого акта отрицания, во втором — как минимум о стирании акта отрицания.

Итак, немыслимая, невозможная возможность полного отрицания становится тем не менее неотъемлемым структурным элементом символической действительности. То есть абсолютная, «вторая», смерть — это логически необходимая фантазия человечества, навязанная ему как плата за использование языка. Она — как бы предел, к которому в бесконечности сходится последовательность неполных отрицаний, образ, который возникает всякий раз в момент смерти или радикального перелома. Отношение к ней амбивалентно — это страх в сочетании с желанием довести до логического предела и чистоты страх смерти. Здесь и гиперболический страх перед отрицанием — и в то же время желание, стремление довести до полного конца незавершенное дело или даже всю собственную жизнь. Речь идет, по выражению Ханны Арендт, о «соблазне отчаяния» [37]. Так, когда Эдип в Колоне переживает самого себя и никак не может умереть, Силен у Софокла замечает, что самое лучшее для человека — это если бы он вообще не рождался в прошлом ( me phynai ), а второе по предпочтительности — как можно быстрее перейти к смерти (то есть не заметить, проскочить жизнь. — А.М. ).

5. Итак, налицо противоречие между абсолютным характером отрицания, который присущ человеческому языку и является, в более широком смысле, трансцендентальным, — и его принципиальной неполнотой и незавершенностью. Другими словами, отрицание в одно и то же время и является утверждением, и не является им. Оно необратимо, но не завершено.

Следовательно, отрицание:

а) открывает потенциально бесконечную серию повторений и попыток его радикализации;

б) индуцирует, как собственный предел, фантом полного и абсолютного отрицания — как предмет желания и страха.

Понятно, что попытки «устроить» абсолютное отрицание, например «тоталитарными» режимами ХХ века (получившими свое имя на основе все того же фантома), до конца не удаются, а апокалиптические страхи полностью не оправдываются. Эта незавершенность катастрофы вовсе не утешает, а наоборот, именно она и является подлинно невыносимой, мучительной. Тем не менее она конституирует событие в сильном смысле слова, или, по Канту, возвышенный опыт — опыт, показывающий, что ни одно конечное событие не исчерпывает ни способности воображения субъекта, ни его способности сопротивления .

3) Проведенный здесь анализ, может быть немного тяжеловесный, прояснит нам теперь понятие события и позволит затем выявить внутреннюю связь между данными нам в опыте чертами революции.

Событие кристаллизуется вокруг сдвига, который имеет символическое значение отрицания. Оно обладает категорическим, неотменимым характером и в то же время является принципиально неудавшимся. Событие — это необратимая неудача. Уже сам символический характер фиксации свидетельствует об этой неудаче: необходимость заявления, например, «с этой минуты вы больше не рабы» указывает на то, что высказываемое не очевидно автоматически [38].