Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

А. В силу своей незавершенности событие отрицания застревает в прошлом — всегда в абсолютном прошлом — субъекта неопределенной занозой, точнее, следом занозы, к которому субъект принужден постоянно возвращаться. Возвращение является повторением акта отрицания, а значит, отрицанием отрицания. Отрицание отрицания парадоксально, потому что оно, с одной стороны, продолжает и развивает отрицание, а с другой стороны, применяет отрицание к самому акту отрицания, стремится стереть сам след события.

Тем самым субъект события — не метафизический богоподобный основатель, а тот, кто возвращается к своему непрожитому прошлому. В этом повторном возврате и конституируется политический, познавательный, этический субъект — через простое отношение к себе во времени.

Б. Событие латентно и неопределенно. Отсюда два направления, в которых субъект участвует в событии: с одной стороны, вытеснение, запирательство и непризнание, с другой стороны, преувеличение и сублимация события, фантазия тотальной катастрофы, которой субъект страшится, которую он оплакивает и с которой он идентифицируется.

Итак, введение некоего чистого события в смысле события абсолютного совершенно излишне. Доступ субъекта к собственной отрицательности, его открытие во времени и пространстве, происходит за счет неудачи и неопределенности любого конкретного отрицания. «Чистота» события состоит в том, что его не было . В духе Хайдеггера можно сказать, что отрицание, в непереходном смысле глагола, отрицает : таков его способ бытия. Нельзя сказать, что оно — отрицание отрицания или отрицание отрицания отрицания, оно бесконечно и неопределенно отрицательно и поэтому описывается глаголом несовершенного вида. Субъект поэтому возвращается на деле не к тому или иному предмету отрицания, а к «чему-то» неясному, что с этим предметом произошло.

4) Что же тогда такое революция? Мы видим теперь правоту тех, кто считает, что антикоммунистическая революция была минимальной . Всякая революция в каком-то смысле минимальна, поскольку не соответствует собственному понятию. Но наша недавняя революция, как почти совершенно неудавшаяся, тем яснее предъявляет собственный смысл революции как таковой. От революции осталась только «вывеска» — переименование государства и диаметральное переворачивание господствующих ценностей. Но именно в формальном акте основания нового государства и нового строя и содержится все необходимое для революции. В какие-то часы августовского путча и последовавшие затем месяцы перехода к расформированию Союза произошел какой-то сдвиг, произошел «слишком быстро», чтобы субъект смог его прожить и осмыслить. «Раз» — и все вроде бы идет по-старому — но называется по-новому. Тем самым субъект оказался в ситуации принципиального отставания/опережения по отношению к себе. Дальнейшие годы проходили в поисках либо окончательного перелома, либо окончательного вытеснения случившегося и отмены происходящего события. Симптоматичны рассуждения начала 1990-х о «шоковой терапии»: фантазия мгновенного и окончательного перехода «на другую сторону», которая быстро приобрела обратный знак и стала символом диаболической силы полного уничтожения. «Шок» 1992–1993 годов, однако, заключался в том, что полного шока как раз не случилось: реформы забуксовали, сам «переходный этап» затянулся на годы, люди обнищали, но до голодных бунтов, как во Франции двумя столетиями раньше, дело не дошло; при этом продолжал ходить общественный транспорт и гореть свет. Для 1990-х годов были характерны меланхолия , тоска, чувство остановившегося времени (проявляющиеся либо в бессильных ламентациях [39], либо в яростной воле к развлечению и игре). Меланхолия — это чувство неопределенной потери, когда некий объект влечения (в нашем случае сакрализованное государство) потерян, но не изжит. Разрыв с объектом переходит тогда внутрь самого субъекта, в нашем случае — всего общества, и ведет к повторному «проигрышу» незавершенного разрыва — насилию социума по отношению к себе самому. «Застой» 1990-х годов был также проявлением самоторможения общества, его возврата к точке потери, и нежелания двигаться дальше. Но именно в этой точке застоя и затяжной тоски шла настоящая революция: обращение субъекта к себе и доступ его к событию, к времени как таковому — к тому, что движется, когда все стоит; к собственной силе сопротивления времени.

Тот же подлинно революционный эффект связан с упомянутой мною «инверсией» ценностей. Сам по себе переворот («революция» в буквальном смысле) недостаточно радикален, поскольку сохраняет нетронутой переворачиваемую структуру. Это отрицание, понятое в смысле альтернативного утверждения, то есть зависящее от отрицаемого утверждения и потому не отрицающее его по-настоящему. Отсюда известные инвективы Хайдеггера против революции и постреволюционной философской традиции, «перевертывающей» метафизику [40]. Но дело несколько тоньше, чем представлялось Хайдеггеру. В каком-то смысле перевернутая система ценностей является символическим противоядием, фармаконом от советской идеологии. В фиктивно-обратимой структуре символического, в отличие от действительного мира, противоположности взаимно уничтожаются. Более того, поскольку символический план обратимости не знает отрицания как такового (в неутвердительном смысле), то подобное взаимоуничтожение противоположностей является единственным способом выйти на уровень события и настоящего отрицания при помощи символических средств. Революция необратимо вводит точку зрения обратимости , от воображаемого переворота восходит к действительному сдвигу . Так, коперниканская инверсия птолемеевской системы послужила толчком к окончательной децентрации космологии. Подобным же образом инверсия советской идеологии — сама по себе вещь наивная и глупая — несет в себе потенциал радикального отрицания и дискредитации идеологической тщеты.

Нетрудно видеть, что этот потенциал был реализован. Наряду с переворотом идеологии и при его участии в обществе шел другой, более фундаментальный процесс направленной радикализации отрицания. Действительно, дружно ненавидимый многими советский режим был свергнут, и на смену ему пришел новый — прозападный и по форме демократический. Но, к разочарованию западных наблюдателей, в стране быстро обнаружился спад интереса к политике, разложение существующих элементов гражданского общества и резкий кризис легитимности нового режима. Этот процесс, типичный для всех революционных обществ, объясняется, как ни парадоксально, не недостатком, а перехлестом революционного порыва отрицания. Действительно, ненависть, недоверие и презрение к советскому режиму перешли с режима на само место суверенной публичной власти, которое он занимал. Развенчание претензий коммунистической партии на обладание этой мифологизированной властью привело к развенчанию власти как таковой. Замена власти партии суверенитетом народа и властью народных представителей не изменила этого отношения к власти вообще. Таким образом, реальное свержение советского режима было продолжено в символическом непризнании власти как таковой. Если мы свергли коммунистическую партию и противостоим ей, значит, мы признаем ее существование и, значит, наше отрицание неполно. В случае полного отрицания этой власти от нее вообще не осталось бы ни следа. Субъект может приблизиться к полному отрицанию, только делая вид , что отрицаемого не было вовсе. Фрейд называл такой символический акт « Ungeschehenmachen », фиктивным стиранием события [41]. Субъект, стремясь довести до конца отрицание государственной власти, не желает более мириться с ее реальностью как таковой, и уж тем более в ней участвовать. Можно объяснять этот процесс отсутствием традиций демократии, но подлинное объяснение должно обращаться к развитию и зарождению феномена вновь, здесь и теперь, по логике свободного субъективного решения. Так, В. Бибихин в своей статье «Власть России» [42]проницательно описывает комплекс оставления власти на произвол судьбы, проявившийся в российском обществе 1990-х годов, — но связывает его со спецификой русской истории, восходящей к Борису и Глебу. Но нужно ли здесь отсылать обязательно к национальной специфике или к одному основополагающему событию или речь идет скорее о внутренней логике революционного процесса?