Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

Обращение к понятию революции представляется мне политически и методологически необходимым. Предлагаемая мною т очка зрения на Россию последних пятнадцати лет неотделима от политической позиции , которую она позволяет занять. Обоснуем эту точку зрения полемически.

1. Господствующие в обществе и в социальной науке представления отвергают событийность и революционность происходящих перемен. Некоторые (критически настроенные) наблюдатели считают, что тут имела место, в лучшем случае, плавная эволюция позднесоветского общества в общество посткоммунистическое, а в худшем — изменение фасада этого общества при сохранении прежнего содержания. Другие (оптимисты) видят в падении коммунизма возврат, пусть и незавершенный, к «нормальному» историческому развитию. Для первых абсолютной является статичная «объективная» картина, для других картина, наоборот, нормативная. И те и другие являются, каждый в своем роде, «позитивистами». Они видят в мире только установленное, положительное — и остаются слепы к призрачной, необъективируемой материи отрицания. Тем самым они закрывают себе путь к пониманию исторической реальности и к занятию ответственной (в теоретическом, а не моралистическом смысле) политической позиции.

Только точка зрения, принимающая в расчет внутренний раскол общества и неразрешимое противоречие, лежащее в основе его свободы (между свободой как уходом и свободой как преодолением), позволяет субъекту сориентироваться в отношении события и увидеть необходимость принятия в этой ситуации собственного решения. Имя и понятие революции как необратимого вскрытия внутреннего противоречия общества призвано утвердить подобную точку зрения. Конечно, одного философского выступления для этого недостаточно. Никакое идеологическое закрепление слова «революция» в обществе делу не поможет (хотя это и будет шаг в нужном направлении). Искусство, с одной стороны, и конкретные политические действия, с другой, способны разыгрывать событие и возвращать субъекта к пропущенной им точке сдвига.

2. Заметив все-таки, что в России что-то происходит, и происходит не так, как хотелось бы, общественное мнение обратилось к объяснению существующего хода дел. К сожалению, большинство подобных объяснений отсылают к исключительности России — ее особым традициям, культуре, религии и т. п. При этом остается, как правило, совершенно непонятен механизм, при помощи которого традиции якобы в неизменном и готовом виде передаются из поколения в поколение. Эти объяснения остаются совершенно внешними изучаемому предмету, так как не принимают во внимание ни конкретные исторические условия происходящего события, ни точку зрения его субъектов, ведущих работу по означиванию и трансформации этих условий. В силу этих ограничений, дискурс «исключительности России» остается абстрактным, теоретическим и в конечном счете авторитарным. «Исключительность» России означает исключение политического субъекта из принятия решений.

Настоящий текст опирается на внутреннее, герменевтическое понимание события, исходящее из точки зрения деятельности его субъекта [47]. Такой подход неизбежно историчен: он объясняет произошедшее исходя из свободных решений субъекта, следующих притом некоторой логике и исходящих из конкретной ситуации. Наследие, с которым сталкивается этот субъект, не несет в себе никакого единства, а находится в перманентном кризисе. Вместо «исключительности» России мы предлагаем вести речь об исключительности события, которое выносит за скобки всякое культурное своеобразие и ставит вопрос — да или нет. Идентификации субъекта с нацией или с названием его страны нужно, с нашей точки зрения, противопоставить идентификацию с событием.

3. Обе приведенные выше ошибочные позиции: представление об иллюзорности перемен и мнение о российской исключительности — часто объединяются в тезисе о России как о вечной и безуспешной подражательнице Запада. В том и другом случае разворачивающаяся на наших глазах попытка «построения» капитализма истолковывается главным образом как новый виток этого вечного подражания. Действительно, можно сказать, что все 1990-е годы прошли в новой России под знаком внешнего подражания Западу и ревнивого со-ревнования с ним. Ошибка состоит в сугубо отрицательной трактовке феномена подражания (как неглубокого, декоративного изменения) и в приписывании его российской исключительности.

Никакой исключительности в российской подражательности нет и не было. Подражание есть вообще основной механизм исторического развития. Каждое новое поколение конкурирует с предшествующим и потому негативно отождествляется с отцами, но зато находит модель для позитивного отождествления у отдаленного Другого — у далеких предков или в дальних краях. Ту роль, которую для России играет Запад, для Германии, например, играла воображаемая Древняя Греция, а для французских революционеров — Римская республика.

Подражание никогда не остается только внешним, декоративным, а проникает постепенно в самую глубину общества и субъекта. Разрыв между субъектом и моделью подражания становится внутренним разрывом с неопределенной границей. Отношения подражания переходят внутрь субъекта (так, Россия, подражая Западу, сама разделилась на «западнический» Запад и отсталый Восток), а сама модель осознается им как двойник и конкурент. В результате субъект мечется в миметическом кризисе между саморазрушением во имя Другого и уничтожением Другого в борьбе за его место. Игра в Другого ведется не на жизнь, а на смерть. То ли это уже не игра — то ли, наоборот, игра всерьез, настоящая игра. Игра, начинающаяся как игра в игру , с оглядкой и без самоотдачи, переходит в самозабвенную игру без пределов и правил, которая идет дальше, чем любой «реализм».

Миметический кризис — это неопределенный внутренний разрыв. Его определение идентично определению революции. Обе российские революции были подражаниями Западу. В случае Октябрьской революции речь шла о подражании революции же — в частности, Великой французской революции, которая, в свою очередь, разыгрывала подражание римлянам. Парадоксально, но именно подражая революции — через это подражание и вопреки ему — русские революционеры оказались в водовороте «настоящей» революции. Политическое действие начинается с действия театрального, с эстетического жеста, с жеста, который еще не завоевал себе политической легитимности. Событие необходимо разыгрывать вновь и вновь. Понимание этого необходимо для настоящей, радикальной демократии, где правом голоса обладает еще не сформированный, еще не признанный, еще не состоявшийся субъект. На его ребяческих утопиях, на его истериках, как на дрожжах, всходит революция.