Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

Действительно, дискредитация власти как таковой, произошедшая в современной России, по сути, аналогична подобной же дискредитации во время Французской революции. Уже Гегель в «Феноменологии духа» показывает, что по логике этой революции любая отдельная воля, которая занимает место власти — общей воли, — является, по определению, преступной. Гегелевское прочтение Французской революции было недавно подхвачено Клодом Лефором, который видит сущность постреволюционной демократии в принципиальном недоверии к суверенной власти [43]. В современном демократическом государстве, по мнению Лефора, любой правитель, по определению, является узурпатором. Конечно, есть разница между пассивным недоверием к такому узурпатору и активным протестом против его правления. Но структура революционного события одна, и политический строй нужно, на наш взгляд, понимать исходя из логики этого события, а не из национальной специфики любого рода.

В своем анализе Французской революции Гегель описывает, как навязчивая активность отрицания власти, а именно отсечение головы короля и самих революционеров, приводит к банализации публичного места казни и смерти как основы государственного суверенитета. «Единственное произведение и действие всеобщей свободы есть поэтому смерть, и притом смерть, у которой нет никакого внутреннего объема и наполнения; ибо то, что подвергается негации, есть ненаполненная точка абсолютно свободной самости; эта смерть, следовательно, есть самая холодная, самая пошлая смерть, имеющая значение не больше, чем если разрубить кочан капусты ( Kohlhaupt, буквально — голову капусты) или проглотить стакан воды» [44]. Казнь как мизансцена революции — это пустое, неокончательное и не прожитое субъектом событие, — но именно в этой своей незавершенности революция как развенчание смерти становится необратимым поворотным пунктом истории.

Повествование Гегеля о Французской революции проходит через точку колебания. От процитированного выше пассажа о развоплощенной и развенчанной смерти Гегель делает шаг назад к уже употребленной им в главе о господстве и рабстве фигуре «страха [ Furcht ] перед абсолютным господином — смертью». Под влиянием этого страха революционное общество возвращается к ограниченному и структурированному социальному бытию. Казалось бы , возвращается — но Гегель тут же добавляет в сослагательном наклонении: «Из этой сумятицы дух был бы отброшен назад к своему исходному пункту — к нравственному и реальному миру образованности, который благодаря страху перед господином, снова овладевшему умами, только освежился бы и помолодел». Революционное отрицание не имеет никакого содержания, оно никак не определено. Поэтому Гегель возвращается от возвышенного образа смерти-господина к смерти развоплощенной. «Все <���…> определения [отрицания. — А.М. ] потеряны в том ущербе, который испытывает самость в абсолютной свободе; ее негация есть не имеющая значения смерть, чистый испуг [ Schrecken ] перед негативным, в котором нет ничего положительного, ничего наполняющего содержанием». Итак, возвращение невозможно, и отрицание, именно благодаря своей пустоте, обретает неотменимый, неснимаемый, позитивный характер. Существенным является здесь различие между словом Furcht («страх, ужас») и словом Schrecken — которое характерно именно для этой главки «Феноменологии духа» и вынесено в ее заголовок («Абсолютная свобода и испуг»). Шпет переводит Schrecken как «ужас», то есть в направлении еще большей сублимации, возгонки. Но Schrecken — это прежде всего испуг: внезапный, моментальный, неподотчетный страх, страх самой неожиданности, к которому субъект затем принужден возвращаться, чтобы понять, что случилось. Гегелевский «испуг» есть в этом смысле аналог чистого события или чистого отрицания — не абсолютного, не завершенного и не тождественного себе, но как бы безразличного к собственному содержанию. Революция заключается в том, что что-то сдвинулось с мертвой точки, что-то произошло.

У ситуации «переворачивания» есть еще один, дополнительный аспект. На деле происходит не только и не столько замена ценностей на противоположные им, но наложение противоположных друг другу ценностей и образование характерных «монстров». Самыми наглядными из этих монстров стали политические партии в их структурном соотношении. Наши коммунисты — это по своему структурному смыслу крайне правая партия, сохраняющая традиционно «левое» содержание, а либералы, борющиеся за гражданские свободы, то есть в структурном смысле умеренные левые, называют себя «правыми». Мы уже теоретически подготовлены к такому развитию дел. Отрицание — это парадоксальный элемент символических практик, вынужденно сочетающий черты утверждения и отрицания. Весьма симптоматично, что в последнее время ситуация в символическом поле политики несколько «нормализуется». Либералы, называющие себя правыми по принципу содержания, эволюционируют именно в эту сторону и в структурно-политическом смысле: выступают за порядок, поддерживают откровенно авторитарное правительство и т. д. Коммунисты тоже постепенно осознают свою принципиальную «правизну». Постреволюционное общество смыкает ряды. Отрицание испаряется из политики, как дождевая вода, чтобы витать над ней грозовою тучей. Задача этой статьи в том, чтобы продемонстрировать, как можно собирать эту воду в ведра и бочки. Мы пытаемся показать, что точка зрения отрицания, другими словами, левая политическая ориентация, — не «просто» формальная, «несубстанциальная» категория. Именно ее «формальность» и делает ее фундаментальной. Держаться отрицания — значит держаться невозможной , парадоксальной, монструозной точки зрения, идентифицироваться с неопределенным и неопределимым элементом общественного порядка, с симптомом его внутренней невозможности [45]. Занимать эту позицию боязно и трудно, даже невозможно. «Чистой» левизны не бывает, как не бывает чистого отрицания. И тем не менее только эта противоречивая, невозможная позиция и дает, по нашему мнению, доступ к фундаментальной политике. Такая политика исходит из внутреннего конфликта, нестыковки [46], лежащих в основе каждого общества и позволяющих ему существовать и развиваться. В смешанной позиции между правым и левым нужно усматривать асимметричный сдвиг влево. Последняя российская революция по своему настоящему смыслу — это правая идея в левой политической форме. Не случайно поэтому обратное сочетание — левая программа в правой (авторитарно-консервативной и имперско-националистической) форме — стало уже с конца 1980-х годов идеологическим инвариантом всех попыток сдержать разворачивающиеся преобразования. В той же парадоксальной точке пребывает радикальное искусство, в ведении которого находятся невозможные монстры . Как указывает их название, монстры демонстрируются, выставляются, представляют собой зрелище. Но это зрелище невозможное, одновременно пугающее и смешное — здесь субъект, подпадая, кажется, в очередной раз под власть зрелища, на деле освобождается от этой власти. Можно сопоставить такое радикальное искусство с гегелевским описанием гильотины как зрелища, переходящего от возвышенного к банальному и поэтому навсегда развенчивающего фигуру господина.