Витторио Страда - Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

Если обратиться к эволюции руководящих коммунистических групп в ходе последующего десятилетия, нетрудно установить, что удельный вес представителей второй категории (ее в целом можно отождествить с «ультралевыми», по классификации Крижель), который с самого начала не был значительным, хотя не учитывать его было нельзя, постепенно снизился и почти сошел на нет. Зато в каждом конкретном случае в разной степени (в зависимости от специфики истории каждой партии) возрастала роль первой и третьей групп. В Германии политическая судьба спартаковского течения была весьма переменчивой: до 1923 года оно пользовалось значительным, иногда решающим влиянием; в 1924 – 1925 годах в результате кампании против «люксембургианства», проводимой левыми, его влияние упало; в 1927 – 1928 годах в связи с присутствием в составе Центрального Комитета «примиренцев» авторитет течения вновь возрос, а с наступлением на «правых» в 1929 году вновь упал. Наиболее важным фактом внутреннего развития руководящей группы КПГ явился рост влияния бывших деятелей левого крыла НСДПГ, которое влилось в состав коммунистической партии на Галльском съезде (октябрь 1920 года): в составе Центрального Комитета 1929 года из 36 членов выходцев из НСДПГ было 18, тогда как спартаковцев – всего 8. В ИКП приход к власти группы Грамши (в значительной части состоявшей из бывших членов «Ордине нуово») объяснялся ее способностью (в отличие от группы Бордиги) привлечь в партию «левых максималистов» (к ним к тому времени уже присоединились «третьеинтернационалисты»). Во Франции эти процессы протекали сложнее: четыре руководителя, которые постоянно входили в состав Политбюро ФКП с 1926 по 1937 год (Кашен, Монмуссо, Семар, Торез), представляли все те силы, которые приняли участие в создании ФКП (левые из «Реконстрюксьон», Комитет за присоединение к III Интернационалу, левые профсоюзы). На самом деле здесь больше, чем в Германии или Италии, ощущался «износ» «исторических» компонентов, причем настолько, что в конце 20-х – начале 30-х годов возникло нечто вроде «вакуума» в руководстве, который был заполнен внезапным, но оказавшимся непродолжительным приходом на руководящие посты группы кадров из молодежной федерации (Барбе, Селор, Ферра, Бийу) [1142]. В других партиях распределение влияния разных компонентов руководящих групп осложнялось иными причинами. Так, в Коммунистической партии Югославии перипетии с лидерами были неразрывно связаны с более или менее скрытыми распрями между различными национальными группами, в результате которых постепенно разрушилась гегемония сербов [1143]; в Компартии США постепенно утратили первоначальное влияние иностранные федерации.

В целом предстает чрезвычайно сложная и пестрая картина коммунистического движения, позволяющая, однако, выделить главный момент: высокую текучесть кадров в руководящих коммунистических группах. Рассмотрим и здесь некоторые данные: в Центральном Комитете КПГ, избранном в 1920 году, только 4 из 13 (30,7 процента) были в составе ЦК, избранного учредительным съездом год назад; в 1921 году переизбрано повторно 28,5 процента, в 1923 – 42,8, в 1924 – 25, в 1927 – 23,5, в 1929 – 38,8 процента (однако лишь 16,6 процента членов ЦК из числа избранных в 1924 году). В Политбюро ФКП, избранном в 1924 году, лишь 2 из 7 (28,5 процента) входили в состав Политбюро в 1922 году; в 1926 году из старого состава переизбирается в новый 25 процентов (едва 8,3 процента по сравнению с 1922 годом); в 1929 году число переизбранных повысилось до 54,5 процента (но из числа избранных в Политбюро в 1924 году осталось всего 9 процентов). Текучесть кадров руководства осталась на высоком уровне с незначительными изменениями до начала 30-х годов, достигнув своего пика между 1924 и 1926 годами (она совпала с периодом наиболее интенсивной большевизации). После 1929 года, то есть когда закончилась острая внутренняя борьба в русской партии, наблюдается обратная тенденция. Собрать данные по КПГ весьма трудно: во-первых, потому, что между 1929 и 1934 годами не было национальных съездов, а во-вторых, потому, что на партию в 1933 году обрушилась волна репрессий, которая имела драматические последствия для КПГ. По данным, приведенным Пиком в 1935 году, из примерно 400 партийных работников 5,5 процента было убито, 51,8 арестовано, 29,6 вынуждено эмигрировать, 10,0 вышло из партии и лишь 3,4 процента осталось на свободе [1144]. Тем не менее имеются некоторые чрезвычайно важные данные: если из состава партийных работников, работавших в аппарате 1924 года, было исключено из партии добрых 42 процента, а из состава 1927 года еще 24 процента, то из аппаратчиков 1929 года – всего около 4 процентов. В Центральном Комитете, избранном Бернской конференцией (1939), 12 членов из 17 (70,5 процента) уже избирались на Брюссельской конференции (1935), а в составе ЦК, избранного на этой последней конференции, по крайней мере 9 членов из 15 (60 процентов) уже входили в прежние составы ЦК. Данные по ФКП, которыми мы располагаем, менее фрагментарны: 6 из 7 членов Политбюро, избранного в 1930 году, были его членами и в 1929 году; в Политбюро 1932 года, состав которого был расширен до 11 человек, попали 6 из 7 избранных в 1930 году. В Политбюро 1936 года все 9 членов уже были в его составе в 1932 году; в 1937 году 7 из 9 членов были из прежнего состава (а 2 новых члена уже были кандидатами в члены Политбюро за год до избрания в новый состав).

Если эта тенденция совершенно определенна (в общем, она подтверждается и теми немногими данными, которыми мы располагаем по другим партиям [1145]), то напрашиваются сами собой два замечания. Во-первых, текучесть руководящих кадров имела тенденцию к снижению как раз тогда, когда она принимала тревожные размеры во всей партии [1146]; во-вторых, как красноречиво свидетельствует пример ФКП, не всегда изменение политической линии отражается на изменении состава руководящих органов. Это подтверждает тот факт, что стабильность руководства коммунистических партий зачастую достигается ценой ограничения диалектического развития их внутренней политики.

Что касается социального состава руководящих коммунистических групп, то здесь сразу же бросается в глаза следующее: численное соотношение между интеллигенцией и рабочими (это те две категории, которые в основном представлены в руководстве) постоянно меняется в пользу рабочих. Лазич и Драшкович видят в этом изменении социологический результат определенного политического выбора, например «постепенной замены профессиональных революционеров ленинских времен профессиональной бюрократией», которую они объясняют действиями Зиновьева во главе Коминтерна [1147]. Карр усматривает момент решающего поворота не в 1924 – 1926 годах, а в начале 1929 года, видя в нем «отражение левой ориентации, преобладавшей тогда в Коминтерне, и… реакцию на хаос, ранее спровоцированный интеллигентами-диссидентами»; он приходит к выводу, что «в основе новых назначений было быстрое и точное выполнение директив Москвы» [1148]. Несомненно, в этих суждениях есть доля истины, но они рискуют представить процесс слишком схематично, ибо при ближайшем рассмотрении он оказывается весьма сложным, не всегда протекал быстро во всех партиях и не все партии глубоко затрагивал.