Витторио Страда - Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

И наконец, третий период охватывает промежуток времени с 1929 года до роспуска Коминтерна. Вообще можно сказать, что тенденция к догматической строгости упрощенного марксизма, которая на предыдущем этапе проявлялась еще весьма противоречиво, теперь развивается без каких-либо ограничений. Теоретический марксизм почти полностью утрачивает критический дух: творческий заряд проявляется либо вне III Интернационала – и весьма часто в форме полемики с его официальной идеологией (взять, например, наиболее оригинальные работы Франкфуртской школы, или самостоятельные исследования Карла Корша, или же разработки Троцкого в ссылке и во время первых дискуссий среди левых коммунистов о социальной природе СССР), – либо в изолированной и скрытой форме и даст о себе знать много лет спустя, как это было с наиболее значительным теоретическим вкладом, который внес Антонио Грамши. Напротив, внутри движения – и это без всяких оговорок можно обнаружить в политической и идеологической позициях III Интернационала – все более очевидной становится подчиненность теоретических исследований политической практике. Вообще, если и можно охарактеризовать сталинизм как идеологическую систему, то о нем следует сказать, что эта теория не руководство к действию, а оправдание постфактум самого действия. Сталинские тезисы об обострении классовой борьбы и усилении государства на продвинутой стадии строительства социализма, может быть, являются с этой точки зрения самым ярким примером. На этом фоне особенно поражает постоянство теоретической схемы, применяемой в отношении переживающей глубокие изменения капиталистической действительности, которое мешает правильному пониманию мирового экономического кризиса и его воздействия на природу государства [1129].

Однако, вероятно, неверно было бы говорить (даже в отношении этого периода) о теоретическом «параличе» или «склерозе» марксизма III Интернационала. Было бы ошибкой забывать, что примерно в середине 30-х годов стратегия политического преобразования, то есть перехода к социализму, получила значительное развитие. Серьезнейший поиск новой стратегии захвата власти был проведен руководящей группой Коммунистической партии Китая. Но нельзя недооценивать или относить исключительно к области тактики и первые попытки исследований, предшествовавшие разработке политики народных фронтов в капиталистических странах Запада, которые, пусть в противоречивой форме и со множеством умолчаний, содержали в зародыше новую теоретическую постановку вопроса о взаимодействии демократии и социализма [1130], или, в особых случаях, например Австрии, стремление коммунистической интеллигенции по-новому, соответственно остроте международной ситуации, дать оценку такому вопросу, как национальный [1131].

Общим для этих исследований явилось стремление подвергнуть неотложному пересмотру теоретические представления, применение которых на практике оказалось неадекватно их содержанию, в частности положения о союзах, об отношении партии и класса, о формах государственной власти и т.д. Но этот пересмотр производился не «посредством открыто осуществляемых оригинальных теоретических разработок, а в основном за счет растущего décalage (разрыва) между старыми теоретическими формулами и новой политической практикой» [1132]. Не случайно, например, в годы, когда борьба с фашизмом становится главной в стратегии III Интернационала (1934 – 1939 годы), все, или почти все, самые оригинальные и новые соображения в коммунистическом анализе этого явления содержатся в подчеркнуто политической работе – докладе Димитрова на VII конгрессе, когда как единственной «теоретической» разработкой (или претендующей быть таковой), продолжавшей рассмотрение этой темы, оказалась книга Палма Датта «Fascism and social Revolution» («Фашизм и социальная революция»), написанная с такой перспективой, которая еще в значительной степени отражала схемы «третьего периода» и социал-фашизма [1133]. В условиях, характерных подчинением теоретической деятельности политической практике, не вызывает удивления, что именно такие политические руководители, как Димитров или Мануильский, берут на себя задачу обобщить в теоретической форме действия и импровизации эмпирической политики; именно им выпадает нелегкая задача подогнать это обобщение к тому единственному дополнению к марксизму-ленинизму, которое считалось законным, – теоретическим мыслям Сталина, который теперь абсолютно монополизировал сферу обогащения теории.

«Мы – также Коминтерн, и пока участвуем в дискуссиях в Коминтерне, и когда появится решение Коминтерна, это будет означать, что мы пришли к общей точке зрения в процессе общей дискуссии».

Именно в таких «анархистских и эгалитарных» [1134]выражениях Руджеро Гриеко характеризовал еще в 1929 году отношения между Коминтерном и его секциями. В самом деле, часто отождествляют Коминтерн с его небольшим аппаратом decision makers (принимающих решение), действовавшим в Москве, рискуя забыть, что он действительно был Интернационалом коммунистических партий . Последние никогда не были только центрами, проводившими линию, разработанную и переданную сверху, а представляли собой – в разной степени, в зависимости от роли партии в международном движении – активные элементы в формировании основ международного коммунистического движения. С этой точки зрения национальные руководящие группы можно с полным основанием отнести к «генеральным штабам» движения. Сравнительный критико-биографический очерк об этих руководящих группах (или по крайней мере о некоторых из них, наиболее важных) мог бы стать результатом интересного, но сложного исследования, которое до сих пор еще не проводилось и которое из-за отсутствия достаточного количества соответствующих исследований о географии и социальном составе коммунистических партий [1135]– задача непосильная для одного ученого. Тем не менее можно привести некоторые наиболее значительные сведения, хотя бы для того, чтобы дать материал для будущих исследований.

Остановимся пока на возрастных данных; они немаловажны, если вспомнить, с какой полемической гордостью Поль Вайян-Кутюрье настаивал на эпитете «молодость мира» (jeunesse du monde) для коммунистического движения. В самом деле, на протяжении всех 20-х годов коммунистический руководитель был довольно молод: возраст кадровых работников КПГ (а их около 250) в 1924 году составлял в среднем 35½ года, в 1929 – 37 [1136]. В Центральном Комитете, избранном в 1924 году, 12,5 процента членов моложе 30 лет, 62.5 процента моложе 40; среди избранных в 1929 году лишь 5.5 процента моложе 30 лет, но пока еще 61 процент моложе 40. В Центральном Комитете ИКП, избранном в 1922 году, 4 человека из 14 (то есть 29,5 процента) моложе 30 лет, а 12 (85,7 процента) моложе 40 [1137]; в составе, избранном в 1931 году (у нас имеются возрастные данные на 13 из 17 членов), нет никого моложе 30 лет, но 4 человека (20,7 процента) моложе 32 лет, а 11 (84,6 процента) моложе 40. Несомненно, такие данные характерны для большинства коммунистических партий. Более того, состав руководства коммунистических партий колониальных и полуколониальных стран еще моложе: средний возраст членов Политбюро КПК в 1927 году – 35 лет, а в 1935 году он понижается до 33 [1138]. Следует отметить, что возраст руководителей остается молодым на протяжении по крайней мере 20-х годов, несмотря на изменение социального состава руководящих групп (см. ниже, с. 428 – 432). Что касается 30-х годов, то здесь делать обобщения рискованно, поскольку уход в подполье все большего числа партий не позволяет установить детально состав их руководящих органов. Данные, которыми мы располагаем по ФКП (средний возраст членов ее Политбюро увеличивается с 36 лет в 1926 году до 47 лет в 1936 году [1139]), во всяком случае, свидетельствуют о тенденции к постарению руководящего состава: это постарение связано не только с тем, что прошло десять лет и это соответственно отразилось на кадрах; нет, ведь по крайней мере до 1930 года текучесть кадров в составе руководящих органов, пусть несколько меньшая, чем в период 1922 – 1926 годов, все же была значительной (см. ниже, с. 427).