Витторио Страда - Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

Словом, делать обобщения в этой области весьма затруднительно [1100]. Самое большее можно сказать, что, как правило, пребывание руководителя партии в СССР расценивалось как необходимая «производственная практика» и обучение [1101]. Гораздо важнее были значение и роль, которую играли представители нерусских секций в руководящих органах международного коммунистического движения, и отношения, которые установились между ними и руководящими группами их собственных партий у них на родине.

Что касается первого пункта, то вскоре стало ясно – как жаловался в начале 1921 года Курт Гейер, отчитываясь перед Центром в своей деятельности представителя объединенной Коммунистической партии Германии в Исполкоме Коминтерна, – что довольно часто «представитель партии выполнял… не роль сотрудника, который участвует в обсуждении и принимает решения вместе с другими (mitberatenden und mitbeschliessenden Mitarbeiters), а роль защитника секции, которая должна давать отчет во всех своих действиях» [1102]. Укоренившаяся с момента провала «мартовского выступления» в Германии практика сваливать на руководящие группы отдельных партий ответственность за неуспех оправдывала при этом центральную международную организацию даже тогда, когда именно она определяла формулировку точной тактической директивы, что часто ставило национальных представителей в Коминтерне в трудное положение главных обвиняемых и одновременно защитников по назначению. С другой стороны, непохоже, чтобы роль иностранных представителей в Москве также была сведена к роли лишь «приводных ремней» для передачи линии Коминтерна собственным партиям. Конечно, эти люди, будучи в советской столице, располагали большей информацией о проблемах в советской партии и четче представляли себе соотношение сил между ведущей партией и братскими партиями и поэтому острее чувствовали известные ограничения и быстрее – необходимость занять определенную позицию. Когда в октябре 1926 года Грамши от имени Политбюро ИКП направил Центральному Комитету русской партии письмо, в котором выражалось беспокойство итальянских коммунистов в связи с «остротой полемики в ВКП(б)», подчеркивая решающее значение единства руководящей большевистской группы для сохранения ее роли как «организующего и направляющего элемента революционных сил всех стран», а Тольятти, представлявший Итальянскую компартию в Москве, ответил ему, упирая на преемственность политической линии независимо от внутренней обстановки в партии [1103], это столкновение двух руководителей ИКП нельзя сводить лишь (как справедливо подчеркивает и Раджоньери) к двум различным концепциям революционной партии. Его можно и нужно трактовать с учетом различия «институциональной» роли обоих руководителей и в этом смысле считать примером, отражающим всю совокупность отношений между секциями и центральными органами Интернационала в 20-е годы.

Тем не менее, по крайней мере до тех пор, пока существовала некоторая свобода полемики, ограничение могло распространяться и в «противоположном направлении», то есть в отношении линии Коминтерна. Вопрос о влиянии, которое оказывали национальные «группы давления» на общую политическую ориентацию Коминтерна до 1929 года и, пусть в меньшей степени, после этого требует более глубокого изучения. Трудно отрицать, например, что часть руководящей группы КПГ внесла решающий вклад в формулирование и обобщение теории «социал-фашизма» [1104]: было бы небезынтересно восстановить, какую роль сыграли в этом плане ее представители, сменявшие друг друга в Москве. Безусловно, что в политических и теоретических публикациях по вопросам международного коммунистического движения именно немецкие коммунисты первыми упорно настаивали на взаимодействии реформизма и фашизма в условиях господства финансового капитала [1105].

Несомненно, что после 1929 года свобода деятельности и число представителей от различных партий в центральных органах Коминтерна заметно сузились. Если верить свидетельству Андрэ Ферра, который представлял ФКП в Москве с января 1930 года по июнь 1931 года, он не только не был в курсе инструкций, направляемых Исполкомом своему эмиссару при французской партии (см. ниже, с. 435 – 436), но и сама корреспонденция ФКП для Москвы поступала прямо в канцелярию романского Секретариата (комиссии) при Президиуме ИККИ, минуя Ферра, и очень часто вовсе к нему не попадала [1106]. Функция связи, которую должен был выполнять представитель в Москве, грубо нарушалась, а возможности его участия в разработке политики Коминтерна ограничивались даже по отношению к его стране. Однако кое-какие возможности для вмешательства все же оставались; это видно из свидетельства другого французского делегата – Альбера Вассара, который находился в Москве в 1934 – 1935 годах:

«Истинное содержание политики Коммунистического Интернационала определялось исключительно узким генеральным штабом. Тем не менее после принятия собственных „высших“ решений относительно политики, которой следовало придерживаться, этот генеральный штаб допускал возможность открытия дискуссии о конкретных методах проведения его политической линии. Таким и только таким образом начиналась „дискуссия“ на разных уровнях в Коминтерне. Политическая линия, принятая в верхах, никогда не подлежала обсуждению, хотя проведение этой линии в жизнь могло и не быть механическим. Допускалась еще некоторая инициатива: запретов на то, каким образом будут выполнены директивы, не было» [1107].

В этой связи не кажется неправдоподобным, что на изменение политики Интернационала во Франции в 1934 году повлияли не только соображения советской внешней политики, которой приходилось считаться с нацистской угрозой, но и осторожное давление части руководства ФКП: в этом смысле важную роль сыграл именно Вассар – представитель от партии в Исполкоме [1108].

Все это возвращает нас ко второму вопросу, сформулированному выше: в какой мере допускалась инициатива и самостоятельность действий представителей национальных партий по отношению к собственным партиям? И здесь дать ответ непросто, а обобщения не вполне заслуживают доверия. В 30-е годы разногласия внутри компартий были незначительны, а представитель национальной секции в Исполкоме или Президиуме полностью разделял официальную линию партии, которая в свою очередь вырабатывалась при определяющем участии руководства Коминтерна. Раньше вовсе не считалось невозможным (поскольку сохранялись и сталкивались различные позиции внутри коммунистических партий) занятие представителем партии в Москве позиции, отличной от позиции его партии. Во всяком случае, как правило, мандат предполагал отношения доверия между секцией и ее представителем, который проходил постоянную политическую проверку. Когда в этих отношениях появлялась трещина, то представителю трудно было сохранить за собой место, если за него не вступалась верхушка руководства Коминтерна – для того чтобы уравновесить или разбить те или иные течения внутри руководящей группы партии на родине представителя. Таких случаев немало: достаточно вспомнить Коларова, который с 1927 по 1936 год был официальным представителем Болгарской коммунистической партии в Москве; совершенно очевидно, что этим преследовалась цель создать противовес крайне левому крылу в партии на его родине, которое к тому же в течение некоторого времени поддерживал сам Коминтерн [1109]. Или пример Ван Мина, который представлял Коммунистическую партию Китая в Президиуме и был кандидатом в Секретариат между 1933 и 1937 годами, то есть именно в период, когда в китайской компартии утверждалось, в противовес его влиянию, лидерство Мао.