Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Έάν μή και των κατά τον γάμον σιωπάσθαι άξιων μυστήριον τό εργον σεμνότετον, και βραδύτερον, και άναθέστερον γίνηται... (Origenis De oratione, Ορρ., in fol., t. I, p. 198, № 2). (52)

A в другом месте, там, где речь идет о законах Моисея, он говорит:

Ούδέ παρά Ίουδαίοις γυναίκες πεπεράσκουσι την ώραν παντι τώ βουλομένφ και ένυβρίζειν τή φύσει τών ανθρωπίνων σπερμάτων (idem Contra Celsum, I, V ). (53)

Мильтон не в силах был постичь и выразить все величие этих таинственных законов (John Milton's Paradise lost, IV, 743; VIII, 798), (54)а комментировавший его Ньютон указывает, что слова «таинственные законы* обозначают у Мильтона нечто такое, чего не следует разглашать, но должно хранить в благоговейном молчании и «почитать как таинство*.

Но изящный теософ, который жил в наши дни, взял тон еще более возвышенный: «Закон позволяет отцам и матерям пребывать девственными в своем потомстве, дабы беспорядок и неустройство обрели наказание, — именно так и вершится дело Твое, верховный Бог... Сколь глубока мудрость, заключенная в порождении живых существ\ Φύσει των ανθρωπίνων σπερμάτων. Я хочу, чтобы вы безусловно предались высшей силе: довольно и того, что она соблаговолила подарить нам в этом мире смутное изображение законов своей эманации. Супруги целомудренные! Почитайте себя за ангелов в изгнании и т. д.* (Сен-Мартен. (55)Человек желания, in 8°, § 81).

10(Стр. 45. «Невозможно установить, до какой степени добродетель в силах ограничить отвратительное господство физического зла*)

Так станем же вместе с превосходным еврейским философом, сочетавшим мудрость Афин и Мемфиса с мудростью Иерусалима, всей душой верить в то, что «справедливое наказание оскорбившему Творца своего есть отдание в руки врача* (<���Сир.> 38, 15). (56)Будем слушать его с благоговейным вниманием, когда он добавляет: «И сами врачи пусть молят Господа, чтобы даровал он им успех в исцелении больных и спасении их жизни* (ibid., 14). Заметим, что в божественном законе, сотворившем все ради духа, есть, тем не менее, одно тайн-ство ут. е. действие духовное, которое установлено именно для исцеления от недугов телесных, причем чисто духовные его последствия поставлены в данном случае на второе место (Иак. 5, 14— 15). (57)Попытаемся же, насколько возможно, постигнуть действенную силу молитвы праведного (Иак. 5, 16), (58)и особенно той апостольской молитвы, которая посредством некоего божественного внушения прекращает самые мучительные боли и заставляет забыть о смерти, я сам это часто наблюдал у тех, кто слушает молитвы с верою* (Боссюэ. Надгробное слово герцогине Орлеанской).

И тогда мы легко поймем мнение тех, кто убежден, что благочестие есть первейшее достоинство врача. Что касается меня, то я торжественно объявляю, что врачам-безбожникам предпочту убийц с большой дороги: против последних позволено, по крайней мере, защищаться, и к тому же их по-прежнему время от времени вешают.

Граф. Вы перевернули чашку, г-н кавалер? Стало быть, чаю вы больше не желаете?

Кавалер. Нет, благодарю вас. Сегодня я ограничусь одной чашкой. Воспитанный, как Вам известно, в одной из провинций южной Франции, — а там в чае видят лишь средство от простуды — я жил затем в странах, где этот напиток в большом употреблении. Не желая отличаться от других, я стал его пить, но никогда не мог найти в нем достаточно удовольствия для того, чтобы он превратился для меня в потребность. И к тому же я из принципа не большой охотник до этих новомодных напитков: кто знает, не принесли ли они с собою новые болезни?

Сенатор. Возможно, так оно и было, хотя общая сумма недугов на земле от этого и не увеличилась; ибо, допуская, что указанная вами причина и могла породить некоторые новые болезни и недомогания, — а доказать это, на мой взгляд, нелегко — следует также учесть и те болезни, которые существенно пошли на убыль или почти полностью исчезли, вроде проказы, элефантиаза, огня св. Антония и других.

Так или иначе, я далек от мысли, что чай, кофе и сахар, имевшие в Европе громадный успех, посланы нам в качестве наказаний. Я бы, скорее, смотрел на них как на дары, но в любом случае вовсе не лишенные определенного смысла. На свете не существует случайности, и я давно уже подозреваю, что обращение пищи и питья в человеческом обществе находится в известной связи с какой-то тайной деятельностью, которая совершается вокруг нас без нашего ведома. Для всякого человека, у которого есть здоровые глаза и желание ясно видеть, нет ничего более очевидного, чем связь двух миров. Строго говоря, существует лишь один мир, ибо материя есть ничто. Попытайтесь, прошу вас, вообразить материю, существующую самое по себе, без разума, — никогда, уверяю вас, не сумеете вы этого сделать.

Граф. Я также полагаю, что взаимную связь мира видимого и мира невидимого отрицать невозможно. Отсюда — двойной способ исследования, ибо каждый из этих миров можно рассматривать либо сам по себе, либо в отношении к другому. Именно в соответствии с этим естественным делением я и приступил вчера к занимающему нас вопросу. Поначалу я рассматривал лишь земной мир, а затем попросил у вас позволения подняться выше, но тут меня остановил — и весьма кстати — г-н сенатор. Сегодня я продолжаю.

Если всякое зло — наказание, то нет такого зла, которое следовало бы считать абсолютно неизбежным; а раз нет неизбежных зол, то всякое зло можно предупредить — либо пресечением преступного действия, его порождающего, либо молитвой, которая имеет силу предотвращать или смягчать кару. И поскольку с помощью этого сверхъестественного средства владычество физического зла может быть ограничено до пределов, о которых мы даже не догадываемся, то вы видите...

Кавалер. Позвольте мне поступить не совсем учтиво и прервать вас — раз уж нет другого способа заставить вас выражаться яснее. Вы коснулись предмета, не однажды вызывавшего у меня тягостные мысли, но пока я воздержусь от вопросов на сей счет. Я лишь хотел бы сказать, что вы, г-н граф, если не ошибаюсь, смешиваете страдания, которыми тот, кто их испытывает, обязан собственным прегрешениям, с теми, которые получаем мы в печальное наследство. Вы говорили, что мы, быть может, страдаем сегодня за те излишества, которым предавался кто-то более ста лет тому назад. Так вот, на мой взгляд, мы не обязаны отвечать за эти преступления, словно за грех наших прародителей. Не думаю, что вера наша должна заходить так далеко: если не ошибаюсь, здесь вполне достаточно первородного греха — ведь он один обрек нас всем несчастьям этой жизни. В общем, мне кажется, что физические страдания, переходящие к нам по наследству, не имеют отношения к земным путям Промысла.

Граф. Прошу заметить, г-н кавалер: я отнюдь не настаивал на этой печальной наследственности и вовсе не ссылался на нее как на прямое доказательство того правосудия, которое Промысел вершит в нашем мире. Я упомянул об этом мимоходом как о попутном наблюдении; и все же я искренне вам благодарен за то, что вы вернули меня к этому вопросу, ибо он в высшей степени достоин нашего внимания. Если же я не проводил никакого различия между отдельными болезнями, то лишь потому, что все они являются наказаниями. Первородный грех, объясняющий все и без которого ничто не объяснимо, воспроизводится, к несчастью, ежеминутно, хотя и косвенным образом. И я не думаю, что ваш разум — разум христианина — будет сколько-нибудь шокирован этой мыслью, если развить ее со всей точностью. Без сомнения, первородный грех есть тайна, но если присмотреться к ней поближе, то в этой тайне, как и в других, обнаружится нечто, доступное правдоподобным предположениям — даже для нашего ограниченного разума. Оставим в стороне теологическую проблему искупительной заслуги жертвенной смерти Христа и станем держаться одного общедоступного наблюдения, которое превосходно согласуется с нашими самыми естественными понятиями: всякое существо, обладающее способностью к размножению, может произвести на свет лишь подобное себе самому создание. Правило это исключений не допускает, оно начертано повсюду во вселенной. А следовательно, если некое существо подверглось порче и выродилось, то его потомство будет напоминать собою это существо не в первоначальном его состоянии, но в том, до которого оно дошло в своей деградации. Все это усматривается с полной очевидностью и имеет силу как для физического мира, так и для мира духовного. Следует, однако, заметить, что между увечным и больным существует такое же различие, как между порочным и виновным. Острые заболевания по наследству не передаются, но те недуги, которые портят жизненные соки, превращаются со временем в первородную болезнь, способную поразить весь род. То же и с болезнями моральными. Некоторые из них объясняются общим несовершенством человеческой природы, но бывают такие прегрешения, которые своими последствиями способны довести человека до полного вырождения. Это и есть первородный грех второго порядка, представляющий нам, пусть и несовершенным образом, исконный первородный грех. Именно так появились дикари, подавшие повод к стольким нелепым разглагольствованиям и в особенности пригодившиеся для бесконечных писаний Ж.-Ж. Руссо (|), одного из опаснейших софистов своего века и, однако, более других лишенного истинной учености, проницательности и прежде всего глубины, — при всем его мнимом глубокомыслии, которое состоит в одних словах. 1Руссо всегда принимал дикаря за первобытного человека, между тем дикарь не является и не может являться ничем иным, кроме как потомком того человека, который вследствие некоего преступления оторвался от великого древа цивилизации. Но преступление такого рода, насколько позволено судить, уже не может повториться, ибо я сомневаюсь, что и сейчас появляются новые дикари.