Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Je ne fais pas le bien que j’aime,

Et je fais le mal que je hais. 25 25 Вольтер выразился куда менее удачно: On fuit le bien qu’on aime, on hait le mal qu’on fait. (Естественный закон, II) Вслед за тем он тотчас добавляет: L’homme, on nous l’a tant dit, est une énigme obscure; Mais en quoi l’est-il plus que toute la nature? О безрассудный! Ведь ты сам только что ответил! 26 26 Он видел и то и другое.

Когда же цитированные мною философы уверяют нас, что пороки человеческой природы принадлежат «более отцам, нежели детям», совершенно ясно, что они не ведут речь о каком-то конкретном поколении. Но если это утверждение останется столь неопределенным, то оно утратит всякий смысл — так что нам не остается ничего другого, как отнести его к порче изначальной, а следовательно, всеобщей. Платон говорит, что «созерцая самого себя, он не в силах постичь, кто пред ним: чудовище ли, злее и коварнее Тифона, или существо нравственное, кроткое и благое, которое причастно божественной природе». 11 (13)Он добавляет, что человек, мучительно влекомый в противоположные стороны, может творить добро и жить блаженно, «только лишь подчинив ту способность души, в которой коренится зло, и освободив ту ее часть, где пребывает орган добродетели». 4(м)Это вполне христианское учение, ибо нельзя яснее и недвусмысленнее признать первородный грех, — так какое же нам дело до расхождений в словах? Человек зол, невероятно зол. Бог ли создал его таким? Нет, конечно, и сам Платон спешит ответить, что «благое существо не желает и не творит никому зла». Значит, это мы сами пали — но каким

образом? Та порча, которую Платон видел в себе, не была чем-то свойственным лишь ему, и он, разумеется, не считал себя более испорченным и злым, чем его ближние. А значит, Платон говорил в сущности то же, что и Давид: «Мать моя зачала меня в грехе», (|5)и если бы эти выражения пришли ему на ум, он бы их не колеблясь использовал. Итак, если всякое вырождение не может быть ничем иным, кроме как наказанием, а наказание предполагает преступление, то разум сам по себе, без помощи откровения вынужден прийти к идее первородного греха. Ибо наша роковая склонность ко злу есть истина, доказанная чувством и опытом; о ней свидетельствуют все эпохи, и склонность эта, всегда более или менее превозмогающая совесть и закон, беспрестанно порождала на земле всякого рода прегрешения и проступки, — а потому человек никогда не мог признавать и оплакивать свое прискорбное состояние, не исповедуя тем самым тот горький догмат, о котором я веду речь. Ибо не может он быть злым, не будучи дурным, дурным — не будучи испорченным, испорченным — не будучи наказанным, наказанным — не будучи виновным.

В общем, господа, нет ничего столь же удостоверенного всевозможными доказательствами, столь же общепризнанного в той или иной форме, наконец, столь же правдоподобного по внутренней своей сути, как теория первородного греха.

Позвольте сказать вот еще о чем. Надеюсь, вы без труда поймете, что изначально поврежденный в своей основе разум не способен и вечно пребудет неспособным (если не претерпит сущностного возрождения) к тому неизреченному созерцанию, которое старые наши учители столь метко именовали блаженным видением, ибо оно приносит вечное блаженство и само по себе является таковым, — точно так же, как вы постигаете, что поврежденный в своей основе материальный глаз неспособен переносить солнечный свет. Так вот, эта неспособность наслаждаться солнцем и является, если не ошибаюсь, тем единственным следствием первородного греха, которое мы должны рассматривать как прирожденное и не зависящее от любых нынешних прегрешений. 27 27 «Утрата способности созерцать Бога, если предположить, что таковая сознается, не может не вызывать у них (детей, умерших некрещенными) чувствительную боль, не позволяющую им быть счастливыми» (Бужан. ш Изложение христианского учения, in 12°, Париж, 1746, т. II, гл. 2, ст. 2, с. 150 и т. III, отд. 4, гл. 3, с. 343). Мне кажется, наш разум может воспарять столь высоко, и он, полагаю, вправе испытывать при этом удовлетворение, не утрачивая своей покорности.

Рассмотрев человека самого по себе, обратимся теперь к его истории.

Весь человеческий род происходит от одной пары. Эту истину, как и все прочие, пытались отрицать — но что толку? 5

Мы слишком мало знаем о временах, предшествовавших всемирному потопу, и весьма вероятно, что нам и не следует знать больше. Впрочем, сейчас для нас важна только одна мысль, и ее всегда нужно иметь в виду: дело в том, что наказания всякий раз соразмерны познаниям виновного, а значит, потоп предполагает преступления неслыханные, а эти последние в свою очередь указывают на познания, бесконечно превосходящие те, которыми обладаем мы. Все это достоверно и нуждается теперь в дальнейшем исследовании. Эти познания, освобожденные от связи со злом, сделавшей их гибельными, пережили

вместе с семейством праведника истребление человеческого рода. Замечу, что в вопросе о сущности и развитии наук нас ослепляет грубый софизм, обвороживший буквально всех: о той эпохе, когда люди непосредственно из причин выводили будущие следствия, мы судим по тем временам, когда они с трудом поднимаются к причинам от следствий, занимаются одними лишь следствиями, утверждают, что искать причины бесполезно или даже вовсе не представляют себе, что такое причина. Нам без конца твердят: «Подумайте только, сколько времени понадобилось для познания той или иной вещи!» Какое невероятное ослепление! Нужен был лишь миг! Ведь если бы человек мог понять причину хотя бы одного физического явления, он непременно постиг бы и все прочие. Мы просто не желаем замечать, что именно те истины, которые открываются с наибольшим трудом, для понимания являются чрезвычайно легкими. Решение задачи «короны» (определение площади кольца, заключенного между двумя концентрическими кругами) заставило некогда трепетать от восторга глубочайшего геометра древности — но это же решение находим мы сегодня в любом начальном курсе математики, и оно под силу заурядному четырнадцатилетнему рассудку. Платон, рассуждая о том, что всего важнее знать человеку, добавляет со свойственной ему проникновенной простотой: «Этим вещам можно научиться легко и в совершенстве, если кто-то их нам преподаст». 28 28 Έιδιδάσκοι τις. Не менее замечательно и последующее: «Но, — говорит Платон, — никто нас этому не научит, если Бог не укажет ему путь» — ’Αλλ’ ούδ* αν διδάξειεν, εί μή Θεός ύφηγοίτο (Platonis Leges, lib. XIII ( Έπινομίς), Ορρ., t. IX, ρ. 259). (ι7) Именно так! Далее, разум сам по себе постигает, что первые люди, вновь заселившие землю после великой катастрофы, нуждались в сверхъестественной помощи для того, чтобы одолеть всевозможные препятствия, встававшие у них на пути. 29 29 «Я не сомневаюсь, — говорил Гиппократ, — что первоначально 30 30 человеческие искусства были милостью (Θεών χάριτας), дарован 31 31 ной богами» (Hippocratis Epistolae in Орр. ex edit. Foesii. Francfort, 32 32 1621, in fol., p. 1274). 33 33 Иного мнения держался Вольтер: «Чтобы выковать железо или А теперь, господа, полюбуйтесь прекрасным свойством истины! Вы хотите ее удостоверить? Что ж, свидетели приходят отовсюду и являются собственной персоной; никогда прежде они не общались, но никогда они друг другу не противоречат, между тем свидетели заблуждения противоречат один другому даже когда лгут. Послушайте, что повествует о первых людях мудрая древность: она скажет вам, что это были мужи дивные, коих существа высшего порядка удостоили самыми драгоценными познаниями. 34 34 усовершенствовать его, требуется столько счастливых случайностей, столько ловкости, столько веков!» (Опыт и т. д., предисл., с. 45). (|8) Контраст поразителен, и все же я полагаю, что здравый ум, тщательно размышляющий о происхождении наук и искусств, не станет долго колебаться в выборе между случаем и благодатью. И на этот счет нет расхождений: философы и посвященные в таинства, поэты, история, миф, Азия, Европа — все говорят об одном. Подобное согласие разума, откровения и всех человеческих преданий являет собой доказательство, спорить с которым может лишь праздный язык. А значит, люди обладали знанием изначально, — и не просто знанием, но знанием, отличным от нашего и превосходящим наше, ибо истоки его были выше, что, впрочем, и сделало подобное знание весьма небезопасным. Теперь вы понимаете, почему знание в своих началах всегда было окутано тайной и укрывалось в храмах, где оно в конце концов и угасло, когда огонь его уже не давал света, а только обжигал. Никому не ведомо, к какой эпохе восходят даже не первые попытки создания общества, но уже вполне зрелые, великие учреждения, глубокие познания и великолепные памятники человеческой изобретательности и силы. В Риме рядом с собором св. Петра вижу я сточные трубы Тарквиния (|9)и циклопические постройки, а эта эпоха соприкасается с веком этрусков, чьи искусства и могущество уходят своими корнями в глубокую древность 1и которых Гесиод (21)называл «великими» и «славными» еще за девять веков до рождества Христова 11. Они основывали колонии в материковой Греции и на многочисленных островах за несколько столетий до Троянской войны. Пифагор, путешествуя по Египту за шесть веков до нашей эры, узнал о причинах всех явлений, наблюдаемых на Венере. 7Там он мог познакомиться и с вещами куда более любопытными, ибо в Египте издревле знали о том, что «Меркурий, желая вывести богиню из крайне затруднительного положения, играл в шахматы с Луной и выиграл у нее семьдесят вторую часть дня». 35 35 'Diu ante rem Romanum (Titi Livii < Ab urbe condita>). (20) " Теогония, CT. 114. Об этрусках см. также: Carli-Rubbi. Lettere americane, part III, lett. II, Milano, [s. a.], in 8°, p. 94-104; (22) Lanzi. Saggio di lingua etrusca, etc. Roma, 1780, 3 vol., in 8°. (23) Эту историю можно прочесть в трактате Плутарха «Об Иси-де и Осирисе», гл. 12. Отметим, что семьдесят вторая часть суток, умноженная на 366, дает в итоге те 5 дней, которые прибавлялись в древности для получения солнечного года; а 360, помноженное на то же число, дает 25 920, обозначающее период великого обращения, обусловленного прецессией равноденствий. Признаюсь даже, что, читая «Пир семи мудрецов» Плутарха, (24)я не мог удержаться от мысли, что египтянам была известна истинная форма планетных орбит. 8Можете, когда вам будет угодно, доставить себе удовольствие и проверить текст. А Юлиан (25)в одной из своих бесцветных речей (не помню уже точно, в которой) называет Солнце «богом семи лучей». 9Откуда он взял это странное выражение? Наверняка пришло оно к нему не иначе, как через древние предания Азии, к которым обращался Юлиан в своих теургических изысканиях, — ив самом деле, священные книги индусов представляют хороший комментарий к этому тексту. Мы читаем в них о том, как семь юных дев собрались однажды славить явление Кришны, 10индийского Аполлона. Бог внезапно появился среди них и предложил им танцевать, а поскольку девы не соглашались, отговариваясь тем, что не имеют пары, то бог и об этом позаботился: он разделил себя на части таким образом, что у каждой девы оказалось по Кришне. Прибавьте к этому, что истинная система мира была превосходно известна уже в самой глубокой древности. 11Подумайте и о том, что египетские пирамиды, точнейшим образом ориентированные в пространстве, предшествуют всем достоверным историческим эпохам; что искусства подобны братьям, которые могут жить и процветать лишь вместе; что нация, сумевшая создать краски, способные в течение тридцати веков выдерживать воздействие воздуха, нация, научившаяся поднимать на высоту шестидесяти футов массы, неподвластные нашей механике, 36 36 См. «Египетские, греческие и прочие древности» Кайлюса (26) (in 4°, т. 5, предисл.). высекать на граните изображения птиц, каждую породу которых мог определить современный путешественник, 1— что эта нация, говорю я, была по необходимости столь же выдающейся и в прочих искусствах и по необходимости знала множество вещей, нам неведомых. Когда же от Египта обращаю я взор к Азии, то вижу стены Нимврода, (30)возведенные на еще влажной после потопа земле, и астрономические наблюдения, столь же древние, как и сам город. Так куда же нам поместить так называемые «времена варварства и невежества»? Философы-забавники легкомысленно отвечали: «Столетий у нас предостаточно!» Нет, господа, совершенно недостаточно — ибо вот она, эпоха всемирного потопа, кладущая конец всем романам самого воспаленного воображения. А геологические данные, доказывающие факт потопа, указывают и на его время, причем погрешность здесь столь же незначительна, как и погрешность при определении расстояния от нас до Луны. Даже Лукреций* 31}не удержался от того, чтобы не представить поразительное свидетельство молодости человеческого рода, и физика, которая в данном случае могла бы обойтись и без истории, тем не менее черпает в ней новые аргументы, так как достоверные исторические свидетельства доходят у всех народов до одной и той же эпохи, а именно VIII в. до н. э. Людям, верящим во все на свете, кроме Библии, простительно ссылаться на астрономические наблюдения китайцев, сделанные якобы четыре или пять тысяч лет тому назад — на земле, которой не существовало, народом, который только в конце XVI века иезуиты научили составлять календари! 12Все это не заслуживает