Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

вообще нельзя сказать ничего лучше сказанного о Том, Кто сам себя именует словом. «Прежде всякого времени исторг он себя из лона первоначала своего! Он столь же древен, как и вечность... И кто изъяснит род его!» 40 40 Мих. 5, 2; Ис. 53, 8. И вот уже наперекор всем печальным предрассудкам эпохи один физик — так! именно физик — с какой-то смиренной неустрашимостью дерзнул сознаться, что «человек заговорил потому, что с ним говорили». Да благословит же Господь безличную форму предложения, столь удобную в затруднительных обстоятельствах! Но, отдавая справедливость этой первой попытке, следует признать, что все философы прошлого столетия, не исключая даже лучших из них, — трусы, пугающиеся духов.

А впрочем, даже Руссо в одной из своих напыщенных рапсодий обнаруживает желание рассуждать здраво. Он сознается, что языки представляются ему чем-то удивительным. Слово, «рука разума» (как говорит Шаррон), (44)вызывает у Руссо известное восхищение, и даже по зрелом размышлении не в силах он постигнуть, каким образом слово вообще могло быть изобретено. (45)Но великий Кондильяк^ сжалился над подобной скромностью. Он удивляется тому, что столь «умный человек», как г-н Руссо, выискивает затруднения там, где их нет и в помине; и что он, Руссо, так и не уразумел самой простой вещи; языки образуются постепенно, и каждый человек вносит в них нечто свое. (47)Вот и весь секрет, господа, — одно поколение произносит ба, другое — ьэ; ассирийцы придумывают именительный падеж, а мидийцы — родительный.

.....Quis inepti

Tarn patiens capitis, tarn ferreus ut teneat se.

Но прежде чем покончить с этим предметом, я хочу предложить вам еще одно наблюдение, всегда меня поражавшее. Как объяснить, что в первобытных языках всех древних народов обнаруживаются слова, с необходимостью предполагающие познания, этим народам чуждые? Откуда, к примеру, взяли греки (по меньшей мере, три тысячи лет назад) эпитет Physizoos («дающая жизнь» или «обладающая жизнью»), который Гомер несколько раз использует по отношению к земле? Или почти синонимичный ему Pheresbios — его в том же контексте употребляет Гесиод. 41 41 Илиада, III, 243; XXI, 63; Одиссея, XI, 300; Гесиод. Труды и дни, ст. 694. Это сочинение уже давно находилось в моих руках, когда я встретил следующее наблюдение, сделанное человеком, который умел видеть и был рожден для того, чтобы видеть ясно: «Некоторые выражения, — говорит он, — свойственные теперь лишь варварским народам, являются, очевидно, осколками богатых и гибких языков, свидетельствующих о развитой культуре» («Памятники туземных народов Америки» г-на Гумбольдта, М8) Париж, 1816, in 8°, введ., с. 29). А откуда у них еще более замечательный эпитет Philemate («любящая кровь» или «жаждущая крови»), данный земле в одной трагедии? 42 42 Σφάγια, δ’άμ’ αύτφ γης φιλαιματου ροάι (Euripidis Phoenissae, V, ]79). (49) Эсхил (50) сказал еще раньше: Des deux frères rivaux, l’un par l’autre égorgés La terre but le sang, etc. (Семеро против Фив, действ. 4, явл. I) Это напоминает выражение из Священного Писания: «Земля отверзла уста свои и приняла кровь брата твоего» (Быт. 4, И). Расин, тонко чувствовавший древность, перенес этот оборот в свою трагедию «Федра» (II, 1), слегка, однако, испортив его излишним эпитетом: Et la terre humectée вит à regret le sang des neveux d’Erecthée. Кто научил их называть серу, символ огня, «божественной»? 43 43 Τό θειον. Столь же поразительно и слово Cosmos, которым называли они мир. 16Греки называли его красотой, ибо всякий порядок прекрасен, как говорит где-то славный Евстафий/ 50в мире же существует высший порядок. На эту мысль натолкнулись и римляне, выразив ее словом Мип-dus, которое и мы у них позаимствовали, придав ему, правда, французское окончание. Различие лишь в том, что первое слово, Cosmos, исключает представление о беспорядке, а второе, Mundus, отрицает идею грязи, — но в основе здесь одна и та же мысль, а потому оба слова равно истинны и равно ложны. А еще объясните мне, прошу вас, как могли эти древние латиняне, знакомые лишь с войной и хлебопашеством, додуматься до того, чтобы в одном слове выразить идеи молитвы и наказания? 17Кто научил их называть лихорадку «очистительной» или «искупительной»? 18Не очевидны ли здесь сила суждения и истинное понимание связи вещей, благодаря которым народ и сообщает правильность именам? Однако поверите ли вы, что подобная глубина мысли была возможна в ту эпоху, когда и писать-то едва умели, когда диктатор возделывал заступом собственный сад, когда сочинялись такие стихи, в которых Варрон (52)и Цицерон уже ничего не могли понять? Эти и другие слова (а их можно привести во множестве), связанные со всей философией Востока, являются остатками более древних языков, исчезнувших или забытых. У греков на сей счет сохранились древние предания, и кто знает, не об этой ли истине свидетельствует Гомер (может быть, бессознательно), когда упоминает о людях и вещах, которых боги называют так, а люди — иначе? 19

Читая нынешних метафизиков, вы встретите бесконечные разглагольствования о важности знаков и о преимуществах, как они выражаются, «философского языка», который был бы создан априори или усовершенствован философами. Я отнюдь не намерен входить в вопрос о происхождении языка (совпадающего, замечу мимоходом, с проблемой врожденных идей), но в одном могу вас уверить, ибо нет ничего более очевидного: в детском своем возрасте народы обладали изумительным даром создавать слова — зато во времена самые просвещенные философы оказались к этому совершенно неспособны. Припоминаю, что и Платон отметил подобный талант юных народов. 20И в особенности замечательно, что у нас возникает впечатление, будто люди действовали путем совместных размышлений, на основе выработанной сообща системы, тогда как это абсолютно немыслимо со всех точек зрения. У каждого языка есть свой гений, и гений этот — един, что исключает всякую возможность договора, предварительного соглашения и произвольного изобретения. Общие законы, выражающие этот дух языка, и есть самое замечательное в нем. В греческом, например, существует закон, согласно которому целые слова могут соединяться посредством слияния их частей — так образуются новые значения, причем исходные элементы остаются вполне узнаваемыми. И от этого универсального правила язык не отступает никогда. Менее гибкий латинский язык позволяет, так сказать, «дробить» слова — а потом, посредством бог весть какой, часто весьма причудливой агглютинации отбирает и соединяет обломки, причем исходные элементы может определить лишь опытный глаз. Например, из следующих трех слов — саго, data, VERmibus — было образовано слово

cadaver, (53)«плоть, отданная червям». Из других слов —

magis И VOLO, NOn И VOLO (54)— ПОЛУЧИЛИ MALO И NOLO, (55)

два превосходных глагола, способных внушить зависть всем прочим языкам и даже греческому. Из саесus ut ire («двигаться на ощупь, вслепую») латиняне создали еще один удачный глагол, caecutire, недостающий нашему языку, 44 44 Китайцы делали для зрения в точности то же самое, что латиняне — для слуха (Записки миссионеров в Пекине, in 8, т. VIII, с. 121). magis и aucte (5б)произвели macte, (57)слово характерное именно для латинян, которым пользовались они с особым изяществом. По тому же принципу образовано и слово uterque, столь счастливо составленное из unus alTERQUE, 45 45 Поскольку множественное число было, так сказать, спрятано в этом слове, латиняне употребляли его с глаголами во множественном числе. Utraque nupserunt (Ovidii Fasti, lib. VI, v. 247).( 58) — и здесь я им чрезвычайно завидую, ибо мы можем передать это значение лишь целой фразой «и тот, и другой» (l’un et l’autre). А что сказать вам о слове negotior («я занят», «я не теряю времени зря»), откуда происходит negotium (59)и т.д.? Однако, на мой взгляд, гений латинского языка превзошел самого себя в слове oratio, (60)образованном из os и ratio, «уста» и «разум», то есть «говорящий разум».