Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Гений каждого языка движется, словно живое существо, всюду выискивая для себя подходящий материал. В нашем языке, например, слово maison (дом) — по происхождению кельтское, palais (дворец) — латинское, basilique (базилика) — греческое, honnir (позорить) — германское, rabot (рубанок) — славянское, 52 52 В самом деле, rabot по-русски означает работать (travailler). Таким образом, наиболее употребительный в столярном деле инструмент получил от гения французского языка название работника по преимуществу. 53 53 sophan, возвышать, отсюда — Sophetim, Судьи (название одной из книг Священного Писания), то есть «люди возвышенные», восседающие «выше прочих». Отсюда же и suffetes (или soffetes), два важных должностных лица в Карфагене. Пример совпадения двух языков — древнееврейского и пунического. almanach (альманах) — арабское, sopha (софа) — еврейское." Как пришло все это к нам? Неважно, по крайней мере, сейчас: пока мне достаточно ясно вам доказать, что языки образуются только из других языков, которые они, подобно хищным животным, обыкновенно умерщвляют, чтобы доставить себе пищу. Так не будем же говорить ни о случае, ни об искусственных знаках Gallis, haec Philodemus ait 54 54 1,1 Справедливости ради цитированные слова должны быть датированы. Почему бы не сказать: Non si male nunc et Olim sic erit , (79) — и почему бы не добавить, воспользовавшись двойным значением слова olim: Non si male nunc et olim sic fuit. <80) . mМногое уразумеет во всем этом тот, кто как следует поразмыслит над первым моим замечанием, а именно: образование самых совершенных, глубоких и философских (во всем объеме этого термина) слов относится исключительно ко временам невежества и простоты. А в завершение этого важного уче-

ния следует добавить, что подобный дар словотворчества столь же неизбежно угасает по мере приближения к эпохе цивилизации и науки. Во всех нынешних писаниях на эту занимательную тему без конца высказываются пожелания о создании некоего философского языка — но при этом не знают и даже не догадываются, что самый философский на свете язык есть тот, в который философия вмешивалась менее всего. Двух мелочей недостает философии для того, чтобы создавать слова: разума, который их творит, и власти, которая вводит их в общее употребление. Встречает ли философия какой-то новый предмет — тут же начинает она рыться в словарях, выискивая какое-нибудь древнее или иностранное слово, — да только выходит это у нее почти всегда прескверно. Возьмем, например, слово монгольфьер — слово исконное и правильное, по крайней мере, в известном смысле. Я предпочитаю его слову аэростат, ученому термину, который решительно ничего мне не говорит: с таким же успехом и корабль можно было назвать гидростатом. Взгляните на это множество новых слов, заимствовавшихся в последние 20 лет из греческого по мере того как безумие и преступление испытывали в них нужду — почти все они образованы противно смыслу. К примеру, слово теофилантроп еще нелепее, чем обозначаемый им предмет; английский или немецкий школьник сумели бы сказать теоантропофил. Вы скажете: слово это сочинили жалкие людишки в бездарные времена, — но ведь и химическая номенклатура (а это, несомненно, творение просвещеннейших людей) открывается низкопробным солецизмом оксиген вместо окси-гон. Впрочем, даже не будучи химиком, я имею веские основания полагать, что все подобные слова исчезнут бесследно. Но и с точки зрения философии и грамматики нельзя было бы, пожалуй, и вообразить себе ничего более жалкого, если бы вслед за этими словами не явилась на свет номенклатура метрическая и не завоевала на вечные времена пальму первенства в варварстве. (82)Гордый слух великого века (83)отверг бы ее, болезненно содрогаясь, ибо в ту пору лишь гений имел право убеждать французское ухо, и сам Корнель был им не однажды отвергнут, — теперь же слух наш доверяется всем подряд.

Когда язык уже создан, он переходит к великим писателям, и те пользуются им, не помышляя при этом об изобретении новых слов. Найдется ли в сцене сновидения Гофолии, в описании ада из «Телемаха*, в финале надгробного слова на смерть Конде хотя бы одно слово, которое, взятое само по себе, не звучало бы вполне за-урядно? (84)И если все же кто-то вправе творить новые выражения, то это — великие писатели, но отнюдь не философы, на редкость в этом смысле бездарные. Первые, однако, пользуются подобным правом с крайней сдержанностью и лишь по отношению к существительным и прилагательным, 33и никогда — в самых вдохновенных местах своих произведений. А что касается слов, то великие авторы не слишком стремятся к тому, чтобы непременно изрекать новые. В общем, следует избавить разум от идеи новых языков — за исключением только что предложенного мною толкования. Или, если угодно, скажу иначе: слово вечно, и всякий язык столь же древен, как и говорящий на нем народ. На это могут возразить, как следует не рассудив: ни одна нация не понимает свой собственный старинный язык. Но какое мне до этого дело, скажите на милость? Разве перемены, не затрагивающие

самый принцип, исключают тождество? Неужели тот, кто видел меня лишь в колыбели, узнает меня нынешнего? И однако, я полагаю, что с полным правом могу сказать: «Это я». Не иначе обстоит дело и с языком: тождество языка сохраняется до тех пор, пока существует тождество народа. 34Опираясь на власть и авторитет философии, выдвигают еще одно предположение — о бедности языков в их истоках. Но появление новых слов само по себе ничего не доказывает, ведь по мере их накопления из языка уходят другие слова — и кто знает, каково здесь соотношение? Одно достоверно: каждый народ говорил, и говорил столько же, сколько мыслил, и так же хорошо, как мыслил, ибо равно нелепо предполагать существование знаков для несуществующих мыслей и наличие мыслей, не способных найти свое выражение из-за отсутствия знаков. Гурон, например, никогда не скажет хронометр, потому что этого слова в его языке нет; зато в нашем языке, к счастью, нет слова томагавк — а ведь и оно идет в счет наравне с остальными. Позволительно желать более глубокого знакомства с языками дикарей. Усердие и неутомимое рвение миссионеров проделали здесь огромный труд, который мог бы принести бесконечную пользу в изучении истории человека и в филологии, — но под ударами разрушительного фанатизма XVIII века он исчез безвозвратно. 55 55 См. любопытное, хотя и нарочито плохо составленное итальянское сочинение, ставшее теперь большой редкостью: «Memorie cattoliche» (3 vol., in 12 0 ). (85, Если бы мы располагали пусть даже не письменными памятниками (их и не может быть), а хотя бы словарями этих языков, то, без сомнения, нашли бы там те слова, о которых я только что

упоминал, то есть очевидные следы более древних языков, на которых говорили просвещенные и цивилизованные народы. А впрочем, даже если бы мы подобные слова и не обнаружили, отсюда следовало бы лишь то, что вырождение дошло уже до такой степени, что последние остатки этих языков исчезли: Etiam periere ruinae. m)Но в каком бы состоянии эти разрушенные языки ни находились, они остаются грозным свидетельством божественного правосудия. Познай мы их во всей глубине — и нас бы, вероятно, более ужаснули те слова, которые в них сохранились, нежели те, которых уже нет. У дикарей Новой Голландии нет слова, выражающего идею божества, зато есть такое, которое обозначает операцию умерщвления младенца в утробе матери — чтобы избавить ее от необходимости кормить ребенка грудью; называется это