Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

самостоятельно, ничего не испрашивая у наших обычных посредников, латинян. Подобные примеры наводят нас на след той силы, которая руководит образованием языков, и дают понять, сколь ничтожны все нынешние умствования. В каждом языке повторяются духовные процессы, имевшие место в эпоху его возникновения, и чем древнее язык, тем они ощутимее. И вам не найти исключений из правила, на котором я так настаивал: чем далее мы восходим ко временам невежества и варварства, ставшим свидетелями рождения языков, тем более обнаруживаем смысла и глубины в образовании слов — по мере же приближения к эпохе цивилизации и науки дар этот постепенно угасает. Гомер за тысячу лет до новой эры сумел выразить в одном зримом и благозвучном слове следующую мысль: «Шумные приветственные возгласы были их ответом на услышанное». 48 48 Здесь, конечно, речь идет о επευφήμησαν (Epeuphemesan) «Илиады». Слабое подобие этого слова можно было бы, вероятно, передать по-французски в следующей варварской форме: ils lui SURBIEN ACCLAME REST. π Ζαφλεγέες τελεθουσιν (Iliada, XXI, 465). (б9) 1,1 Στιλπναί δ απέπιπτον έέρσαι (ibid., XIV, 351). (70) ,ν Θε'ιηνδέ μινάμφέχυτ’ όμφή (ibid., II, 41-42). (71) Qui hoc in aliud sermonem convertere volet, is demum, quae sit horum vocabulorum vis et ένέργεια sentiet (Clarkius ad 1ос.). ,7 - м Он справедливо добавляет: «Domina Dacier non male: <73) “Ему казалось, что разлившийся вокруг него голос все еще звучит в его ушах”*. Читая этого поэта, слышишь порою, как потрескивает вокруг первобытный творческий огонь, «дающий жизни жизнь»,“ или чувствуешь, как и тебя омывает роса, льющаяся на поэтическое ложе бессмертных из его чарующих стихов. 1,1Он умеет разлить вокруг человеческого уха божественный голос, и его отзвуки раздаются и после того, как божество умолкает. ,vОн может изобразить Андромаху, представив ее в то мгновение, когда супруг, трепещущий от нежности и смеющийся сквозь слезы, видит ее в последний раз. 49 49 Δακρυόενγελάσασα (Илиада, VI, 484). (74)

Так откуда же явился этот язык, рожденный, подобно Афине? Язык, первое же произведение которого есть шедевр, повергающий в отчаяние подражателей? И ведь никому еще не удалось доказать, что он когда-либо бормотал и запинался. Или мы станем бессмысленно восклицать по примеру новейших мудрецов: «Сколько же столетий потребовалось для создания такого языка!» — И правда, много столетий, — если он действительно возник так, как они себе воображают. От присяги Людовика Немецкого в 842 году 3|(75)до Корнелевского «Лжеца» и «Лжецов» Паскаля (76)протекло восемь веков — следовательно, по правилу пропорции можно заключить, что на образование языка греческого понадобилось добрые две тысячи лет. Но ведь Гомер жил в варварском веке, а стоит лишь немного выйти за пределы его эпохи, как мы оказываемся и вовсе посреди бродячих пеласгов и видим лишь самые первые начатки общественной жизни. Так куда же нам пристроить все эти столетия, необходимые для образования столь изумительного языка? И если в вопросе о происхождении языков, как и во множестве других, наш век не нашел истину, то лишь потому, что смертельно боялся ее найти. Отдельные языки имели свое начало, речь — никогда, тем более не возникла она вместе с человеком. Одно по необходимости предшествовало другому, ибо речь возможна лишь через слово. Всякий отдельный язык рождается, подобно живому существу, через мгновенный взрыв и последующее развитие,

и человеку никогда не требовалось переходить из состояния «афонии» к пользованию речью. Он говорил всегда, и глубокую истину выразили евреи, назвав человека говорящей душою. 32Когда образуется новый язык, рождение его происходит в обществе, уже сполна пользующемся речью, и потому управляющая этим образованием сила или начало не способны выдумать по своему произволу ни единого слова. Это начало использует те слова, которые находит готовыми вокруг или призывает на помощь издалека; оно ими питается, измельчает их и переваривает и окончательно принимает в себя лишь более или менее их видоизменив. Много чего было сказано об искусственных знаках в столетии, готовом увлечься всякой грубой и топорной теорией, лишь бы только она отвергала разум и порядок в мире, — и все-таки произвольных знаков не существует: каждое слово имеет собственное разумное основание. Вы, г-н кавалер, прожили некоторое время в прекрасной местности у подножия Альп и, если не ошибаюсь, даже убили там несколько человек...

Кавалер. Клянусь честью, никого я там не убивал. И я бы мог повторить вслед за молодым человеком у г-жи Севинье: «Я там никому не причинил зла».

Граф. Как бы то ни было, вы, вероятно, помните, что в этой стране отруби (son-furfur) называют Вгеп. {77)По другую сторону Альп сова (chouette) называется Sava. И если бы вас спросили, почему два народа избрали именно эти сочетания звуков для выражения этих двух идей, вы бы почувствовали искушение ответить так: «Да просто потому, что они сочли нужным так сделать, ведь подобные вещи совершаются по произволу». И однако, вы бы ошиблись, ибо первое из этих слов английское, второе же — славянское. От Рагузы до Камчатки прекрасный русский язык пользуется им для обозначения того, что в 800 лье отсюда точно так же называется на местном диалекте. 50 50 Диалекты, говоры, собственные имена людей и мест представляются мне почти нетронутыми рудниками, из которых история и философия могли бы извлечь великие сокровища. Надеюсь, вы не станете меня уверять, что люди, совещаясь на берегах Темзы, Роны, Оби или По, совершенно случайно натолкнулись на одни и те же звуки для выражения одинаковых идей. Значит, слова эти уже существовали в двух языках, которые и подарили их двум своим диалектам. Или вы полагаете, что четыре народа получили их от какого-то еще более древнего народа? Я в это совершенно не верю, но допустим, что вы правы. Отсюда сразу же следует, что две огромные семьи народов, славянская и германская, вовсе не выдумали эти два слова по своему произволу, но получили их. Возникает тот же вопрос в отношении народов-предшественни-ков: откуда те их взяли? Снова придется отвечать: они их получили — и так мы дойдем до начала мира. К нам сейчас вносят свечи, и это наводит меня на мысль о происхождении данного слова. Когда-то французы вели крупную торговлю воском с городом Боция в Фесском королевстве; оттуда завозили они множество восковых свечей, которые и стали называть botzies. Французский национальный гений обработал это слово, превратив его в bougies. Англичане сохранили старое свое слово wax-candle (восковые свечи), немцы же предпочитают говорить wachslicht (свет из воска) — но повсюду видите вы причину, определившую выбор соответствующего слова. И если бы я не нашел этимологию слова bougie во введении к Словарю Томассена (78)— где я ее, понятно, не искал, — разве менее был бы я уверен в том, что она существует? Чтобы усомниться в этом, нужно погасить светоч аналогии, то есть отказаться от разумного мышления вообще. И прошу вас заметить, что само слово этимология есть великое доказательство изумительной способности древних находить или принимать совершенные слова, ибо оно подразумевает, что всякое слово истинно, иначе говоря, вовсе не придумано произвольно. Ясный ум может сделать отсюда далеко идущие выводы. Исходя из уже известного в этой области, можно индуктивным путем доказать многое и для других случаев; неизвестное же, напротив, ничего, кроме неведения исследователя, не доказывает. Произвольно придуманное сочетание звуков никогда не выражало и не могло выразить ни одной идеи. И подобно тому, как мысль необходимо предшествует словам, которые суть не что иное, как ее физические знаки, так и слова, в свою очередь, предшествуют рождению всякого нового языка, который получает их вполне готовыми, а затем уже видоизменяет по своему вкусу. 51 51 Даже имена собственные, которые могут показаться неизменяемыми по самой своей природе, не являются исключениями. Именно греческий народ, который в наибольшей степени был самим собой в своей словесности, более других изменял слова, перенося их в собственный язык. Историки, конечно, станут на меня сердиться, но что делать? — таков общий закон. Нация ничего не принимает, предварительно не видоизменив. Может быть, Шекспир (Shakespeare) — единственное собственное имя, сохранившее во французском языке свое исконное национальное произношение Chekspire; это Вольтер ввел его в наш язык — но только потому, что гений языка отступил в сторону и позволил ему это сделать.