Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

принадлежит нашему веку. Во-первых, безграничное милосердие католического духовенства, повествуя о дикарях, часто выдавало желаемое за действительное. Более чем справедливым было первое душевное движение европейцев в эпоху Колумба, когда они отказывались признавать себе подобными тех выродившихся людей, которые населяли Новый свет. И все свое влияние священники употребили на то, чтобы опровергнуть подобное мнение, поощрявшее варварский деспотизм новых владык. Они взывали к испанцам: «Никакого насилия! Евангелие его осуждает, ибо если вы неспособны низвергнуть идолы в сердцах этих несчастных, то что толку разрушать их алтари? А чтобы заставить их познать и возлюбить Бога, нужны иные средства и иное оружие, отличное от вашего». 38 38 Вероятно, собеседник имеет в виду те прекрасные увещания, с которыми отец Бартелеми д'Олмедо (37) обращался к Кортесу; (38) они дошли до нас благодаря изящному слогу Солиса. (39) Porque se compadecian ma! la violencia y el Evangelio; y aquello en la substancia erra derribar los altares y dejar los idolos en la corazôn, etc., etc. (Conquista de la nueva Espafia, III, 3). (40) Я читал кое-что об Америке и мне не известен ни один акт насилия, который лежал бы на совести духовенства — за исключением пресловутой авантюры Валверде. (41) Последняя, если рассказы о ней соответствуют действительности, доказывает, что в Испании XVI века был один безумец. Однако эта история имеет все характерные признаки выдумки. Установить ее источник мне не удалось, но один испанец, человек необыкновенной учености, сказал мне: «Полагаю, все это россказни болвана Γapcилaco». (42, Из глубины пустынь, политых их потом и кровью, устремлялись они в Мадрид и Рим требовать эдиктов и булл против ненасытной алчности, желавшей поработить индейцев. Человеколюбивые священнослужители превозносили дикарей, чтобы придать им больше достоинства;

они смягчали зло, преувеличивали добро, — ив итоге Робертсон (43)(человек вне подозрений) предупреждает нас в своей «Истории Америки», что «в этом вопросе не следует доверять ни одному автору, принадлежащему к духовному сословию, так как они обыкновенно слишком благосклонны к туземцам».

Другой источник ложных суждений об индейцах находим мы в философии прошлого века, воспользовавшейся дикарями для того, чтобы подкрепить свои пустые и злокозненные декламации против существующего общественного порядка. Но уже малая толика внимательности убережет нас от заблуждений, обусловленных недобросовестностью или милосердием. Ведь невозможно хоть на мгновение задержаться взглядом на дикаре и не прочесть при этом проклятия, начертанного не только в душе, но и на всем его внешнем, телесном облике. Это уродливый ребенок, рослый и свирепый, в котором пламя разума дает лишь тусклые, прерывистые отблески. Грозная десница, отяготевшая на этой отверженной породе, стерла в ней два отличительных признака нашего величия: предвидение и способность к совершенствованию. Чтобы собрать плоды, дикарь рубит дерево; он выпрягает быка, которого ему только что привели миссионеры, и поджаривает его на огне, обратив в дрова плуг. Вот уже более трех столетий смотрит он на нас, но так и не пожелал за это время что-либо у нас позаимствовать, — кроме пороха, чтобы убивать себе подобных, и водки, чтобы убивать самого себя. И притом ему никогда не приходило в голову самому изготовить эти вещи: он полагается на нашу алчность, а в ней недостатка не предвидится. А поскольку даже самое гнусное и отвратительное все еще сохраняет способность к дальнейшему вырождению, то и свойственные всему человечеству пороки в дикаре усугубляются еще более. И мы склонны к воровству, и мы жестоки, и мы распутны — но по-иному. Чтобы совершить злодеяние, мы должны превозмочь свою природу, дикарь же следует ей, и никакие угрызения совести ему не известны. И когда сын умерщвляет отца, чтобы избавить его от печалей старческого возраста, жена его уничтожает в чреве своем плод скотских страстей, желая избежать тягостной необходимости кормить младенца грудью. Дикарь вырывает окровавленные волосы у еще живого врага, раздирает его на части, поджаривает их и пожирает, распевая при этом песни. Попадутся ли ему крепкие напитки — дикарь напивается до полнейшего опьянения, до горячки, почти до смерти, равно лишенный разума, управляющего человеком посредством страха, и инстинкта, способного остановить животное с помощью отвращения. Он явным образом отвержен, он поражен до последних глубин своего нравственного существа, и наблюдатель, умеющий видеть, содрогается, глядя на него. Но не хотите ли и вы содрогнуться, взирая на самих себя, содрогнуться самым благотворным для вас образом? Тогда подумайте о том, что мы с нашим разумом, с нашей нравственностью, с нашими науками и искусствами суть по отношению к первоначальному человеку совершенно то же, что дикарь — по отношению к нам. Не могу оставить эту тему, не коснувшись одного важного наблюдения. Варвара, то есть нечто среднее между культурным человеком и дикарем, могла да и сейчас может просветить и цивилизовать любая религия, но дикаря в собственном смысле слова — лишь религия христианская. И это есть высшее чудо, некое искупление, совершить которое дано только истинному духовенству. Ах! да и как же приговоренный к гражданской смерти может быть восстановлен в правах без указа о помиловании, изданного самим сувереном? И существуют ли подобного рода указы, не скрепленные подписью? 39 39 Всем сердцем разделяю я эти великие истины. Всякий дикий народ называет себя lo-hammi, и пока не скажут ему: «Ты — мой народ», сам он никогда не сумеет сказать: «Ты — мой Бог» (Ос. 2, 24). Замечательный отрывок о дикарях можно прочесть в «Journal du Nord» за сентябрь 1807, № XXXV, с. 764 и далее. Робертсон (История Америки, т. II, 1,4) великолепно описал отупение диких, представив картину столь же истинную, сколь омерзительную. Чем больше вы станете размышлять, тем тверже убедитесь, что нет никакой иной возможности объяснить феномен диких народов, которым истинные философы занимались до сих пор не в должной мере.

В общем, никогда не следует смешивать дикаря и варвара. У первого из них зародыши жизни ослаблены или вовсе уничтожены, у второго они уже оплодотворены и для своего развития нуждаются лишь во времени и в благоприятных обстоятельствах. И как только они возникнут, то и язык, подобно человеку, подвергшийся порче, вместе с человеком и начнет свое возрождение, совершенствуясь и обогащаясь. Можете, если угодно, называть его «новым языком» — я не стану спорить: данное выражение в известном смысле справедливо, но смысл этот совсем не тот, который видят здесь современные софисты, когда рассуждают о языках «новых» или «искусственных».

Никакой язык не мог быть изобретен или придуман — ни отдельным человеком, который не сумел бы заставить себе повиноваться, ни многими людьми, ибо они никогда не сумели бы прийти между собой к согласию. О слове