Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Но ведь это — безумие, и стоит хоть немного задуматься над ним, и мы покраснеем от стыда. Величайшую, без сомнения, мудрость выказали римляне, когда одним и тем же словом обозначили силу и добродетель. (29)В самом деле, не бывает добродетели без победы над собой, а все, что достается нам без усилий, немногого стоит.

1«Но когда тебе сладострастно улыбается белокурая дочь соседа, разве твое сердце бьется все так же спокойно?» (Персии.. Сатиры,

III. 110-111.)

Отнимем от жалких наших добродетелей то, чем мы обязаны темпераменту, чувству чести, мнению, гордости, недостатку сил и случайным обстоятельствам, и что же у нас останется? — Увы!.не так уж много. Не побоюсь вам признаться: всякий раз, когда размышляю я на эту страшную тему, я чувствую желание повергнуться ниц, словно преступник, умоляющий о пощаде. И я заранее готов принять любые несчастья, которые только могут обрушиться на мою голову, — то было бы лишь слабое возмещение моего безмерного долга перед вечным правосудием. Однако вы и представить себе не можете, сколь многие люди в течение моей жизни говорили мне, что человек я в высшей степени порядочный.

Кавалер. Уверяю вас: я думаю точно так же. И я готов дать вам сейчас взаймы без всяких свидетелей и расписок, даже не проверяя, не появится ли у вас вдруг желание не вернуть мне деньги. Но прошу вас, скажите: разве не ослабили вы, сами того не замечая, собственную позицию, когда представили нам казнокрада, наблюдающего с высоты золоченого балкона приготовления к казни, которой сам он достоин куда более, чем обреченная на смерть несчастная жертва? Не приводите ли вы нас бессознательно все к той же мысли о торжестве порока и страданиях добродетели?

Граф. Нет, дорогой мой кавалер, я отнюдь не противоречу самому себе. Как раз вы, с вашего позволения, и проявили некоторую невнимательность, заговорив о страданиях добродетели. В данном случае речь можно было вести лишь о торжестве порока, ибо слуга, повешенный за кражу экю, вовсе не является невинным. Если закон установил в этой стране смертную казнь за всякую домашнюю кражу, то каждому слуге надлежит знать, что, обкрадывая своего господина, он рискует жизнью. Может быть, другие преступления, и куда более тяжкие, остаются нераскрытыми и безнаказанными, — но это уже другой вопрос. А что касается нашего вора, то он жаловаться совершенно не вправе. По закону он признан виновным, по закону осужден, по закону предан смерти, — в общем, с ним поступили по всей справедливости. А что до казнокрада, о котором только что шла речь, то здесь вы не вполне уловили мою мысль. Я ведь не сказал, что он счастлив или что лихоимство его никогда не будет раскрыто и наказано, — я говорил лишь о том, что до настоящего момента преступнику все еще удается скрываться от всевидящего ока. Когда же подагра, каменная болезнь или какое-то другое страшное дополнение к земному правосудию заставит его наконец расплатиться за позолоченный балкон, разве усмотрите вы в этом несправедливость?

А между тем высказанное мною сейчас предположение ежеминутно подтверждается происходящим во всех частях света. И если существуют истины, вполне для нас достоверные, то вот они: человек совершенно неспособен читать в сердцах; та совесть, о которой мы готовы судить наиболее благосклонно, может быть страшно осквернена и нечиста перед лицом Господа; нет в этом мире ни одного невинного человека; всякое зло есть наказание; Судия, который нас к нему присуждает, бесконечно благ и справедлив, — и этого, по-моему, для нас достаточно, по крайней мере, для того, чтобы научиться, когда нужно, молчать.

Но прежде чем закончить, позвольте поделиться с вами одной мыслью, всегда необыкновенно меня поражавшей; может быть, и на вас произведет она подобное же впечатление.

Нет на земле праведного человека, 1Тот, кто произнес некогда эти слова, сам явился великим и печальным доказательством удивительных противоречий человеческой природы. Но сейчас я готов представить этого воображаемого праведника реально существующим. Я мысленно обрушиваю на него всевозможные несчастья и спрашиваю: кто был бы вправе роптать, находясь в подобном положении? Ответ очевиден: праведник, страдающий праведник. Но этого-то как раз никогда и не случится! Не могу сейчас не вспомнить об одной девушке, которая стала столь знаменитой в этом огромном городе среди благотворителей, вменивших себе в священную обязанность облегчать несчастным бремя страданий. Ей 18 лет от роду, и последние пять терзает ее страшная язва, разъедающая ей голову. Уже исчезли глаза и нос, а болезнь и дальше наступает на девственную плоть, — словно огонь, пожирающий дворец. Девушка пребывает во власти невыносимых страданий, но тихая, небесная набожность совершенно отделила ее от всего земного и, кажется, сделала неуязвимой или нечувствительной к боли. Она не возглашает высокопарно, подобно стоикам: «Боль, ты, напрасно стараешься: никогда не заставишь ты меня признать, будто ты — действительное зло». Она поступает лучше: вообще об этом не говорит, и никогда уста ее не произносили ничего, кроме слов любви, смирения и благодарности. Невозмутимое самоотречение этой девушки

'Non est homo justus in terra,qui faciat bonum et non peccet (30)(Eccl. 7, 20). Давно уже было сказано: Qu id est homo, ut immaculatus sit, et ut justus appareat de muliere? Ecce inter sanctos nemo i m m u ta bi 1 i s (3l)(lob 15, 14-15).

превратилось в род зрелища, и подобно тому, как в первые века христианства люди из простого любопытства отправлялись в цирк поглазеть на Бландину, Агату, Перепетую, (32)отданных на растерзание львам и диким быкам, а вернувшись домой, не один зритель с изумлением открывал в себе христианина, — так и в вашем шумном городе приходят любопытные посмотреть на юную мученицу, преданную на растерзание раку. Зрение она уже утратила, а потому они могут приближаться к ней, не причиняя беспокойства, — и многие покидают ее с лучшими, чем прежде мыслями. Однажды кто-то выразил ей сострадание по поводу ее долгих и мучительных бессонниц. «Я вовсе не так несчастна, как вы полагаете, — отвечала она. — Бог сподобил меня великой милости — думать только о нем». А когда один добрый человек — ваш, г-н сенатор, знакомый — спросил у нее: «Милое мое дитя, о чем в первую очередь попросите вы Господа, когда предстанете перед ним?*, — она отвечала с ангельским простодушием: «Пусть ниспошлет он моим благотворителям милость — любить его так, как люблю его я».

И если невинность в нашем мире где-нибудь и существует, то искать ее, несомненно, следует на том ложе страданий, к которому привела нас наша беседа. И если бы можно было обращать к Господу обоснованные роптания, то исходили бы они из уст этой чистой жертвы, — которая, однако, умеет лишь любить и благословлять. А то, чему являемся мы свидетелями в данном случае, люди наблюдали во все века и будут видеть до конца времен. Ибо чем ближе человек к состоянию праведности, совершенное достижение коего недоступно нашей слабой и грешной природе, тем больше найдете вы в нем любви и покорности Провидению — даже в самых жестоких и страшных обстоятельствах. Удивительное дело! именно порок и сетует по поводу страданий добродетели. Всякий раз именно грешник, и часто — грешник, в его собственном представлении счастливый; грешник, утопающий в наслаждениях и роскошествующий посреди тех благ, которые он только и способен ценить, дерзает хулить Промысел, если он сочтет нужным отказать в тех же благах добродетели! Так кто же дал право этим безумцам говорить от имени добродетели, в ужасе отрекающейся от их речей, и дерзким своим богохульством прерывать молитвы, приношения и добровольные жертвы любви?