Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Граф. Но сочинения его не умерли, они живут и губят нас с вами, и потому ненависть моя вполне оправданна.

Кавалер. Отлично — однако позвольте заметить: не следует допускать, чтобы подобное чувство — пусть и совершенно законное в своей основе — делало нас несправедливыми к этому великому гению и закрывало наши глаза на его всеобъемлющий талант, в котором должно видеть блестящее достояние Франции.

Граф. «Великому гению»? — это уж как вам будет угодно, г-н кавалер, но только воздавать Вольтеру хвалу следует с некоторой сдержанностью, я бы даже сказал — скрепя сердце. А безудержное поклонение, которым слишком многие окружают его имя, есть верный знак развращенной души. Здесь не должно быть иллюзий: если кто-то, осматривая свою библиотеку, вдруг почувствует, что его влекут к себе Сочинения из Фернея} А)— то его не любит Бог. Часто смеялись над церковными властями, осуждавшими известные книги in odium auctoris. {5)А между тем это более чем справедливо — отказывать в почестях гения тому, кто употребляет во зло свои дарования. И если бы закон этот строго соблюдался, то книги, полные яда, скоро бы исчезли. Но раз уж не в наших силах подобный закон установить, то не будем, по крайней мере, впадать в чрезмерный восторг — более предосудительный, чем думают — восхваляя злонамеренных писателей, а этого — в особенности. Он сам себе вынес ужасный приговор, даже не заметив этого, ибо это он сказал: Un esprit corrompu ne fut jamais sublime. Вернее и не скажешь — вот почему Вольтер со всей своей сотней томов был не более чем изящен. Я делаю исключение для его трагедий, где сама природа жанра принуждала Вольтера выражать высокие чувства, его собственному характеру совершенно чуждые. Но и на сцене, месте его триумфа, не смог он обмануть опытный глаз: даже в лучших пьесах он напоминает двух своих великих соперников примерно так же, как ловкий лицемер — святого. Я отнюдь не намерен оспаривать его заслуги в драматическом искусстве, и однако от своего первого утверждения я не отказываюсь: Вольтер всего лишь изящен, и ничто не может возжечь в нем истинное одушевление — даже битва при Фонтенуа. (6)Говорят еще, что он прелестен, — согласен, но только на мой взгляд, слово это служит порицанием. И потом, для меня совершенно невыносимо преувеличение, с которым его именуют всеобъемлющим гением: я-то ведь ясно вижу все премилые исключения из этой хваленой универсальности. В жанре оды Вольтер — полное ничтожество — и чему тут удивляться? Сознательное безбожие погасило в нем пламя божественного восторга. Он столь же ничтожен и даже смешон в музыкальной драме, ибо красоты гармонии были так же недоступны его слуху, как и красоты искусств изобразительных — его глазу. В тех жанрах, которые кажутся более всего сродными его дарованию, он едва сносен: он посредственен, холоден и — кто бы мог подумать! — часто груб и неуклюж в комедии, ведь человеку злому никогда не стать хорошим комическим автором. По той же причине не сумел он сочинить ни одной настоящей эпиграммы: малейший всплеск его желчи расползался на добрую сотню стихов. Стоит ему попробовать свои силы в сатире — и он тотчас же соскальзывает на клевету; в истории он просто невыносим, несмотря на свою тонкость, изящество и все прелести слога. Ни одно из этих качеств не могло заменить тех, коих он был лишен, но в которых — жизнь и душа истории: глубокомыслия, добросовестности и достоинства. Что до его эпической поэмы, то о ней говорить я не вправе: чтобы судить о книге, нужно ее сперва прочесть, а чтобы читать, нужно бодрствовать. Между тем усыпляющее однообразие витает над большей частью его писаний, у которых только и есть что два предмета: Библия и его, Вольтера, враги — он или кощунствует, или оскорбляет. Да и хваленое его остроумие далеко от безупречности: смех, который оно вызывает, предосудителен, в сущности это лишь кривлянье... И неужели вы никогда не замечали, что на лице его начертано Божье проклятие? Столько лет уже прошло — но и сейчас не поздно в этом убедиться. Отправляйтесь в Эрмитаж и посмотрите на его изображение. 4Я же, глядя на него, всякий раз радуюсь тому, что облик этот не был передан нам резцом, достойным древних греков, который, пожалуй, сумел бы разлить вокруг чары прекрасного идеала. А тут все натурально. И истины здесь столько же, сколько было бы ее в гипсовом слепке с трупа. Взгляните лишь на этот низкий лоб, который никогда не заливался краской стыдливости, на погасшие кратеры глаз, где и сейчас, кажется, кипят сластолюбие и ненависть. А этот рот... я, быть может, плохо говорю об этом человеке, но не моя в том вина. Эта мерзкая и ужасная ухмылка от одного уха до другого, эти сжатые жестокой злобой губы, — словно пружина, готовая распрямиться, разбрасывая вокруг кощунство и нечестие... — Не говорите же мне об этом человеке, я не выношу и самой мысли о нем! Ах, сколько же зла он нам принес! Подобно гнусному насекомому, язве наших садов, которое обкусывает корни лишь у самых драгоценных растений, Вольтер поражает своим жалом два корня общества — женщин и молодых людей; он пропитывает их собственным ядом, который передается затем новым поколениям. И напрасно бессмысленные его обожатели, стремясь замаскировать невероятные злодеяния Вольтера, терзают наш слух громкими тирадами, где он превосходно говорил о самых возвышенных предметах. Эти добровольные слепцы даже не видят, что подписывают окончательный приговор преступному писателю. Ведь если бы тем же пером, что рисовало нам радости Элизия, Фенелон написал книгу о Государе, то был бы он в тысячу раз более низок и виновен, чем Макиавелли. (7)Величайший грех Вольтера состоит в злоупотреблении талантом и сознательном проституировании гения, созданного для того, чтобы славить Бога и добродетель. Ему, в отличие от других, нельзя сослаться на молодость, легкомыслие, увлечение страстей и, наконец, на роковую слабость нашей природы. Нет ему оправдания: его развращенность — совершенно индивидуального свойства; она коренится в глубочайших тайниках его души и черпает силы во всем складе его ума. Заключив нерасторжимый союз со святотатством, она бросает вызов Богу и толкает к гибели людей. В беспримерном своем исступлении этот наглец объявляет себя личным врагом Спасителя, дает ему нелепые прозвища, а тот возвышенный закон, который Богочеловек

принес на землю, он из глубины своего ничтожества осмеливается называть гадиной. И, покинутый Богом, удаляющимся от тех, кого карает, Вольтер уже не знает узды. Другие циники изумляли собою добродетель — Вольтер изумил порок. Он валяется в грязи и грязью же утоляет жажду; воображением своим предается он адскому энтузиазму и внушенные адом силы доводит до крайних пределов зла. Он изобретает чудеса и чудовища, заставляющие бледнеть от ужаса. Париж увенчал его лаврами — Содом бы его изгнал. Бесстыдный осквернитель всемирного языка и прекраснейших его слов, последний из людей — после тех, кто его любит! Как описать те чувства, которые он мне внушает? Когда думаю я о том, что он мог совершить и что совершил, неподражаемые его дарования пробуждают во мне лишь священный гнев, которому нет имени. И я, витая в нерешительности между восхищением и ужасом, хотел бы порою, чтобы ему воздвигли статую... рукою палача!