Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

благодарен ему — однако мое убеждение нисколько в нем не нуждалось. Знаменитому Копернику некогда говорили: «Если ваша система верна, то у Венеры, как и у Луны, должны быть фазы, — их, однако, у нее нет, а значит, вся новая система рушится», — и это было математическое возражение в полном смысле слова. По старому преданию (память моя уже не может подсказать его источник), Коперник отвечал: «Признаюсь: сейчас мне нечего возразить, но Божией милостью ответ будет найден». И действительно, Бог оказал подобную милость, но уже по смерти великого мужа: Галилей изобрел телескоп, с помощью которого открыл эти фазы, — в итоге непреодолимое возражение стало дополнением к доказательству. 92 92 Об этой истории мне ничего не известно. Однако английский астроном Кейль (Keill’s Astron. Lectures, XV 16), которого цитирует автор довольно занимательного исторического похвального слова Копернику (Варшава, 1803, in 8 е , примеч., с. 35), приписывает великому мужу честь предсказания того, что на Венере будут обнаружены те же фазы, что и на Луне. Как бы то ни было, аргумент участника беседы остается в силе. Довольно и того, что Копернику могли возразить, что его теория находится в явном противоречии с математическими истинами, и ему наверняка пришлось бы отвечать е pur si muove. (i7) Этот пример, как мне кажется, есть довод, обладающий величайшей силой убеждения в спорах о религии, и я не однажды с успехом его использовал против людей весьма тонкого ума.

Кавалер. Вы напомнили мне одну историю из моей ранней юности. Жил у нас старый аббат Пуле, превратившийся в нашем замке в род домашней обстановки. Когда-то он сек моего отца и дядю, но дал бы себя повесить ради нашего семейства. Немного угрюмый, вечно ворчливый, был он, впрочем, превосходнейшим человеком. Однажды вошел я в его кабинет, и разговор наш, не помню уже как, вдруг повернул к стрелам, употреблявшимся в древности. «Известно ли вам, г-н кавалер, — спросил он, — что такое древняя стрела и какой была скорость ее полета? Так вот, ее свинцовая насадка, служившая, так сказать, чем-то вроде балласта, раскалялась иногда от трения с воздухом до такой степени, что начинала плавиться!» Я рассмеялся. «Да полноте, дорогой аббат, вы говорите вздор. Неужто вы способны поверить, будто древняя стрела летела быстрее современной пули, пущенной из нарезной аркебузы? А ведь вам прекрасно известно, что эта пуля не плавится». Он посмотрел на меня с кривой усмешкой, которая обнажила бы все его зубы, если бы таковые имелись; усмешкой, ясно говорившей: «Вы еще молокосос». Затем он подошел к источенному червями одноногому столику, взял с него старого доброго Аристотеля и положил передо мной. Немного его полистав, он ударил тыльной стороной ладони по найденному месту: «Никакой это не вздор, — сказал он, — вот вам текст, который лучшие на свете аркебузиры уже не уничтожат никогда!» — и ногтем большого пальца сделал отметку на полях. Мне часто приходил на ум этот свинец древних стрел, о котором и вы мне сейчас напомнили. Если то, что пишет об этом Аристотель, истина, 7ее следует признать вопреки неопровержимым возражениям физики.

Граф. Без сомнения — если данный факт доказан, чего в настоящую минуту я не в состоянии проверить. Впрочем, мне достаточно извлечь из множества подобных фактов общую теорию, род формулы, которая послужит к разрешению всех отдельных спорных случаев.

Я хочу сказать, что всякий раз, когда некое положение доказано надлежащими аргументами, любые возражения против него, даже неопровержимые, следует оставить без внимания. Из невозможности на них ответить вытекает лишь то, что два утверждения, каждое из которых считается истинным, вовсе не противоречат друг другу, а это вполне возможно, если самое противоречие не заключается в том, что принято называть терминами силлогизма.

Кавалер. Мне это не совсем ясно.

Граф. Никакой авторитет в мире не вправе, к примеру, объявить мне, что три равно одному. Ведь значения слов три и один мне известны, а поскольку смысл, вложенный в термин, в двух разных утверждениях не изменяется, то уверять меня в том, что три и один суть и не суть одно и то же, — все равно, что приказывать мне от имени Бога поверить, будто Бога не существует.

Если же мне говорят, что три лица составляют одну сущность, то при условии, что откровение (находящееся в согласии, хотя и не необходимом, с самыми глубокими идеями психологии и с более или менее древними преданиями всех народов) представляет мне достаточное доказательство, то я готов этому поверить. И уже не важно, что три не есть один, ибо речь сейчас идет не об этом, а о том, составляют ли три лица одну-един-ственную сущность, — а это совсем другой вопрос.

Сенатор. Действительно, если мы не способны усмотреть противоречия ни в самих вещах, поскольку они нам не известны, ни в терминах, так как их значения изменились, то где же ему вообще место, скажите на милость? Так что пусть себе стоики говорят, что положение завтра будет дождь столь же достоверно и непреложно в законе судеб, как и положение вчера шел дождь\ пусть и дальше пытаются смутить нас самыми сногсшибательными софизмами. Мы позволим им говорить все что угодно, ибо возражение, даже неопровержимое, — а я далек от признания его неопровержимости в данном случае — не может иметь силы против доказательств, основанных на врожденном убеждении всего человечества. А потому, г-н кавалер, если вы сейчас со мною согласны, то оказавшись в родных краях, вы снова будете участвовать в трехдневных молитвах для благословения полей. 8Пока же вам следует от всей души молиться Богу, чтобы Он ниспослал вам милость возвращения на родину, и не обращать внимания на тех, кто утверждает, будто уже заранее решено, увидите ли вы вновь милую свою отчизну или нет.

Граф. Как вы уже могли заметить, я глубочайшим образом убежден, что общее чувство всего человечества обнаруживает, так сказать, интуитивно постигаемые истины, перед которыми все софизмы рассудка исчезают, как дым. И однако, я, г-н сенатор, отнюдь не считаю, что здесь мы ограничены пределами одного лишь чувства. Ведь если вы присмотритесь к делу поближе, то обнаружите софизм, — хотя поначалу и не будете в состоянии разоблачить его вполне. Безусловно, утверждение вчера шел дождь не более достоверно, чем утверждение завтра будет дождь, — если только на самом деле дождь должен будет пойти. Но так ли это? — в этом и заключается проблема, так что все начинается сначала. Во-вторых, и это главное, я нигде не замечаю этих пресловутых непреложных законов и той железной цепи событий, о которой нам столько твердили. Напротив, повсюду в природе встречаю

я одни лишь гибкие и податливые пружины, какими им и следует быть для того, чтобы служить объектом действия свободных существ, сочетающих на земле свою волю с материальными законами природы. Подумайте, сколь разнообразными способами и до какой степени в силах мы влиять на размножение животных и растений! Прививка, например, есть или не есть закон природы лишь в зависимости от того, существует на земле человек или нет. Вы, г-н кавалер, говорили нам об определенном количестве влаги, которое в точности приходится на каждую местность в течение года. Метеорологией я никогда не занимался и потому не знаю, что утверждают на сей счет ученые, но, сказать по правде, даже приблизительно достоверные опыты кажутся мне здесь невозможными. Как бы то ни было, речь в данном случае может идти лишь о средних показателях — но на каком же расстоянии друг от друга поместить нам крайние пределы? Они, может быть, разделены десятью годами, а может и сотней лет. Но я готов сделать этим умникам уступку: я допускаю, что каждый год в каждой местности выпадает одинаковое количество осадков. Это и есть неизменный закон — но вот распределение воды будет, если можно так выразиться, гибкой частью закона. Итак, вы видите, что даже при непреложных законах у нас вполне могут случиться и наводнения, и засухи; могут быть дожди общие — для всех, и дожди исключительные — для тех, кто сумел их испросить. 1