Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Граф. Но ведь именно так и поступает Господь, когда невинные гибнут в общей катастрофе — однако вернемся к нашему предмету. Льщу себя надеждой, что несчастные дети, гибнущие на груди родной, внушили мне сострадание не менее искреннее, чем Вольтеру, — и все же это полное безрассудство — указывать на них, чтобы опровергнуть проповедника, который восклицает: Бог отомщен, их смерть предрешена грехами, ибо в целом нет утверждения более справедливого, чем это последнее. Речь, следовательно, идет лишь о том, чтобы объяснить, почему наказание, предназначенное преступнику, поражает и невинного, но это, как я вам только что сказал, есть лишь частное возражение, а если мы заставим достоверные истины склоняться перед лицом отдельных затруднений, то всякой философии придет конец. Впрочем, я не думаю, что Вольтер, имевший обыкновение писать очень быстро, заметил, что от частного вопроса, относящегося к конкретному событию, о котором шла у него речь, он перешел к общей проблеме и, сам того не сознавая, спрашивал: почему дети, у которых еще не может быть ни моральных заслуг, ни прегрешений, обречены во всем мире тем же несчастьям, что и взрослые? Но если известному числу детей суждено погибнуть, то я не вижу, чем же для них один вид смерти предпочтительнее другого? Пронзит ли сердце человека кинжал или в мозгу его скопится излишек крови — он все равно умирает, с той лишь разницей, что в первом случае говорят: насильственная смерть прекратила его дни. Для Бога, однако, никакой насильственной смерти не существует. И стальное лезвие в сердце — это болезнь, точно так же, как и самая обыкновенная мозоль, которую мы называем поликарпом.

А значит, следовало подняться выше и спросить: в силу каких причин стало необходимым, чтобы множество детей умирало, не успев еще родиться, добрая половина появившихся на свет не доживала до двух лет, а огром

ное число остальных не достигало сознательного возраста? Все эти вопросы, если их задают в духе гордыни и противоречия, достойны осуждения, но когда ставит их почтительная любознательность, то они могут вполне безопасным образом занять наш разум. Ими занимался Платон, и в своем трактате о Государстве он, не помню уже каким образом, выводит на сцену некоего жителя Востока (если не ошибаюсь, армянина), 95 95 Здесь, похоже, ошибка, и вместо «Эр, армянин* следует читать «Эр, сын Гармония* (Гюэ. Евангельские доказательства, in 4 е , т. II, пол. 9, гл. 142, № 11). (30) — Прим. изд. который повествует о вечных и временных муках в иной жизни, ибо эти муки он ясно различает. (29)Но касательно детей, которые умерли, не достигнув разумного возраста, Платон говорит, что об их состоянии в иной жизни чужеземец поведал вещи, которые не должно повторять. 96 96 В этом месте собеседника немного подвела память. Платон говорит лишь следующее: «А что касается этих детей, то Эр рассказывал такие вещи, которые не стоят того, чтобы о них вспоминать (Ούκώξίαμνημής)* (Platonis De re publica, lib. X, Opp. t. VII, p. 325). (31) Не входя в дискуссии о переводе данной фразы, следует признать, что Платон стучался во все двери. — Прим. изд. Так зачем же эти дети появляются на свет? почему они умирают? что случится с ними в будущем? Все это тайны, для нас, может быть, недоступные, и однако нужно совершенно утратить разум, чтобы в качестве аргумента против вполне понятного приводить непостижимое.

Не угодно ли вам услышать еще один софизм на ту же тему? Его представит нам все тот же Вольтер в том же сочинении:

Злосчастный Лиссабон преступней был ужели, Чем Лондон и Париж, что в негах закоснели?

Но Лиссабона нет, — и веселимся мы.

Боже правый! Да неужели этот человек хотел, чтобы все большие города мира Всемогущий обратил в лобное место? Или, может, ему хотелось, чтобы Бог вообще никогда не наказывал, коль скоро он карает не всегда, не везде и не тотчас?

Неужели Вольтер получил божественные весы, дабы измерять ими тяжесть злодеяний королей и частных лиц и точно определять время наказания? А что бы сказал это безумец, если бы в то самое мгновение, когда в городе, закосневшем в негах, писал он эти бессмысленные строки, он вдруг смог увидеть — в недалеком уже будущем! — комитет общественного спасения, революционный трибунал и бесконечные страницы «Монитора», красные от человеческой крови?! (32)

Сострадание, несомненно, есть одно из благороднейших чувств, украшающих человека, и ни в коем случае не следует заглушать или ослаблять его в нашем сердце. Однако там, где речь идет о предметах философских, нужно тщательно избегать всякого рода поэтических излияний и видеть в вещах лишь то, что они суть на самом деле. Вольтер, к примеру, изображает в цитированной мною поэме сто тысяч бледных жертв, землей своей распятых — но, во-первых, почему же сто тысяч? И он здесь тем более достоин порицания, что мог бы сказать правду, не теряя чувства меры, ибо на самом деле в ужасной этой катастрофе погибло около двадцати тысяч человек, а следовательно, значительно меньше, чем во многих сражениях, которые мог бы я сейчас назвать. Далее, следует учитывать, что в этих грандиозных катастрофах и бедствиях масса обстоятельств действует прежде всего на наше воображение. Несчастное дитя, раздавленное обломками, являет для нас ужасающее зрелище — но для него самого подобная смерть есть более удачный исход, нежели смерть от оспы или от мучительного прорезывания зубов. Погибнут ли три-четыре тысячи человек постепенно, один за другим, рассеянные на обширном пространстве, или мгновенно вследствие землетрясения или наводнения, — для разума это одно и то же, но для воображения разница здесь огромна. И вполне вероятно, что одно из тех ужасных событий, которые причисляем мы к величайшим бедствиям мироздания, окажется в конечном счете чем-то совершенно ничтожным по своим последствиям — и не только для человечества в целом, но даже для отдельной местности. Перед вами еще один пример действия тех гибких и в то же время незыблемых законов, которые управляют Вселенной. Примем, если угодно, как твердо установленное, что в известной стране за данный период должно умереть определенное число людей, — это и будет неизменной частью закона. Но распределение жизни среди конкретных индивидуумов, равно как и место и время их смерти образуют то, что я назвал гибкой частью закона, — и таким образом, целый город может быть разрушен, но общая смертность при этом нисколько не увеличится. Карающий бич может даже оказаться справедливым вдвойне: виновные будут наказаны, а невинные обретут, соответственно, жизнь более долгую и счастливую. Всемогущая мудрость, управляющая всем сущим, обладает средствами столь многочисленными, разнообразными и поразительными, что уже та их часть, которая открыта нашим взорам, должна бы внушить нам почтение к другой, неизвестной. Много лет тому назад в одной небольшой провинции я познакомился с книгами записи умерших, составленными со всевозможной тщательностью и точностью. И я был немало удивлен, когда узнал из этих книг, что две жестокие эпидемии оспы ничуть не увеличили общий уровень смертности в те самые годы, когда они свирепствовали. До такой степени верно, что неведомая сила, именуемая нами природой, обладает средствами возмещения, о которых мы даже не догадываемся.