Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

5. (Стр. 190. «...ибо не узнать ее нельзя»)

Двадцать пять веков тому назад Пифагор говорил:

человек, чья нога ступила в храм, чувствует, как в нем рождается новый дух (Senecae Epistolae morales, XCIV). (48)A вот в наших современных храмах пример противоположного чувства явил Кант. Общественные моления и религиозные гимны были ему отвратительны: Lautes beten und singen war ihm zuwider (см. сообщение о Канте, заимствованное из «Freymüthig» U9)в «Гамбургском корреспонденте» от 7 марта 1804 года, № 38). И это — дурной знак, знак отверженности, что бы ни думали на сей счет немцы.

6. (Стр. 191. «...должно происходить лишь то, что происходит»)

Nihil fuerit quod non necesse fuerit et quidquid fie-ri possit, id, aut esse jam aut futurum esse... nec ma-gis immutabile ex vero in falsum, necatus est Scipio, quam necabitur Scipio, etc., etc. (Ciceronis De fato, cap. IX). (50)

7. (Cmp. 194. «Если то, то пишет об этом Аристотель, истина...*)

Данный текст Аристотеля из книги De Coelo, (5I)гл. VII, прекрасно известен. Аристотель и в самом деле пишет, что свинцовый наконечник раскалялся в воздухе до такой степени, что начинал плавиться, ώστε τέτηκα. Латинские авторы относят подобное явление к свинцовому шару, пущенному из пращи.

Non secus exarsit quam quum Balearica plumbum Funda jacit. Volat illud et incandescit eundo;

Et quos non habuit sub nubibus invenit ignes.

(Ovidii Métamorphosés) Glans etiam (plumbea) longo cursu volvenda liquescit.

(Lucreti De rerum natura) Liquescit excussa glans funda,et attritu aeris velut igne distillât (Senecae Quaestiones naturales, lib. II, § 57).

Et media adversi Üquefacto tempora plumbo Diffidit.

(Virgilii Aeneis, IX, 88) Гейне писал об этом стихе: Non quasi plumbum funda emissum in aere liquefieri putarint, quod portentosum esset; sed inflictum et illisum duris ossibus, etc. Все было бы так просто, если бы данный текст был единственным или если бы Аристотель, Сенека, Лукреций и даже Овидий не говорили, как физики.

8. (Стр. 196. «...вы снова будете участвовать в трехдневных молитвах для благословения полей*)

По поводу этих слов замечу, что у древних римлян существовали самые настоящие молитвы для благословения полей, текст которых дошел и до нас:

Mars pater, te ргесог, quaesoque uti tu morbos visos invisosque, viduertatem, vastitudinem, calamitatem, intemperiasque prohibessis; uti tu fruges,frumenta,vineta, virgultaque grandire, beneque evenire sinas; pastores, pascuaque salva servassis (Catonis De re rustica , cap. 41).

9. (Cmp. 198. «Так что же во всем этом удивительного, и на чем тут можно основать ваши сетования?*)

В этой цитате (приведенной по памяти) можно усмотреть некоторую карикатурность, однако общий смысл передан точно. Вот собственные слова Гердера: «Не слишком достойны философа сетования Вольтера по поводу разрушения Лиссабона, когда в своих жалобах Божеству доходит он почти до кощунства (смотрите, какой добрый христианин!) Разве не являемся и мы сами, и все, что у нас есть, должниками земли и стихий? И если в силу законов природы они потребуют от нас вернуть то, что им принадлежит... то неужели при этом произойдет что-либо иное кроме того, что и должно было произойти по вечным законам мудрости и порядка?» (Herders Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit, Bd.II, HeftI, Kap.3). (52)

10. (Cmp. 207. «...u Твое милосердие от них избавляет*)

Tuere nos, Domine, quaesumus... et terram quam vidimus nostris iniquitatibus trementem,superno munere firma; ut mortalium corda cognoscant et, te indignante, talia flagella prodire et, te miserante, cessare (см. Служебник).

Кавалер. И как же вы вчера развлекались, г-н сенатор?

Сенатор. Поистине превосходно — насколько это вообще возможно в подобного рода представлениях. Фейерверк был великолепен, и никто не погиб, по крайней мере, из представителей нашего рода, а что до мошек и птиц, то за них я могу ручаться не более, чем наш общий друг. Я, однако, много о них размышлял, и именно к ним относится та мысль, делиться которой с вами вчера я не стал. И чем больше я об этом думаю, тем сильнее утверждаюсь в убеждении, что природные феномены являются для нас тем же, чем действия людей — для животных, которые оказываются их случайными свидетелями. Ни одно живое существо не может иметь иных познаний, кроме тех, которые определены его природой и целиком соответствуют его месту в мироздании. И это, на мой взгляд, есть одно из многочисленных и неопровержимых доказательств существования врожденных идей. Ибо, не будь подобного рода идей у каждого способного к познанию существа, любое из них, получая свои представления из области подверженного случайности опыта, могло бы выйти за пределы назначенного ему круга и внести беспорядок в общее устройство вселенной. Этого, однако, не произойдет никогда. Собака, обезьяна, наполовину мыслящий

слон 101 101 Half-reasoning (Роре). (1) приближаются, например, к огню и с тем же удовольствием, что и мы, греются, — но никогда не научите вы их тому, чтобы подбросить в горящие угли головешку, ибо огонь — вне их сферы; в противном случае были бы нарушены границы царства человека. Животные видят один предмет, но никогда — единство; отдельные числа, но никогда — число как таковое; один треугольник, два треугольника, тысячу треугольников по отдельности или разом, но никогда — треугольность. Постоянное сочетание в нашем разуме известных представлений заставляет нас их смешивать, хотя в сущности они отличны друг от друга. Два ваших глаза изображаются в моих; отсюда у меня возникает чувственное восприятие, которое я тотчас же ассоциирую с интеллектуальной идеей двойственности. На самом же деле эти два вида познания совершенно различны, и одно из них никоим образом не влечет за собой другое. Я сейчас в ударе, а потому скажу вам больше: никогда я не смогу постичь нравственность мыслящих существ, 101 101 Half-reasoning (Роре). (1) ни даже самое тождество человеческой личности или любое иное тождество без врожденных идей. Однако вернемся к животным. Допустим, мой пес отправляется вместе со мной на какое-то публичное зрелище, скажем, на публичную казнь. Он, безусловно, видит то же, что и я: толпу, скорбную процессию, судейских чинов, солдат, эшафот, — только что он во всем этом понимает? То, что и должен понимать в качестве собаки: он узнает меня в толпе, отыщет меня, если какая-нибудь случайность нас разлучит; он сумеет расположиться таким образом, чтобы не раздавили его зрители, а когда палач поднимет топор, пес, если он будет где-то рядом, сумеет отскочить в сторону из страха, что удар этот предназначен ему, увидев кровь, он задрожит, но так, как будто происходит все это на бойне или в мясной лавке. Здесь — предел его познаний, и все неутомимые усилия его разумных наставников, прошлые и будущие, во веки веков не выведут его за эти границы. Идеи морали, верховной власти, преступления, правосудия, связанные с печальным зрелищем казни, ничего ему не говорят. Внешние знаки подобных идей окружают его, прикасаются к нему; они, так сказать, сжимают и давят его со всех сторон, — но тщетно, ибо всякий знак может пробудить в сознании лишь предсуществую-щую идею. И один из самых очевидных законов Промысла в управлении нашим миром в том и заключается, что каждое деятельное существо осуществляет свою деятельность лишь в пределах предначертанного ему круга и выйти из него не сможет никогда. Ах! да неужели здравый смысл способен хотя бы вообразить себе противоположное? И если исходить из этих неопровержимых принципов, то разве вулкан, смерч или землетрясение не являются для меня совершенно тем же, чем казнь — для моего пса? Я понимаю в этих феноменах то, что мне положено понимать, иначе говоря, то, что соответствует врожденным идеям, составляющим мою человеческую природу. Остальное же — книга за семью печатями.