Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Граф. Поверьте: здравый смысл военного ценю я, может быть, выше, чем вы думаете, и препирательства ненавистны мне так же, как и вам. И однако, я вовсе не считаю, что спросить о точном значении слова — это все равно что затеять мелочный спор о словах.

Кавалер. Под реальным качеством я разумею нечто реально существующее, некое «не знаю что», определение которого я, очевидно, давать не обязан, но, в конце концов, это нечто существует точно так же, как и все, что существует.

Граф. Просто замечательно. Однако это ваше нечто, это неизвестное, сущность которого мы стремимся определить, — материя оно или нет? Если это не материя, то...

Кавалер. Я этого не говорил!

Граф. Но если это нечто — материя, то вы, безусловно, не вправе называть его качеством; это уже не будет ни акциденция, ни модификация, ни модус, или как вам еще было бы угодно выразиться; это будет вещество, по природе своей подобное всякому другому материальному веществу. И вещество это, которое не является деревом (иначе исцеляло бы любое дерево), существует в дереве, или, лучше сказать, в Этом дереве, — примерно так же, как сахар, не являющийся ни чаем, ни водой, содержится в растворяющей его чайной настойке. Итак, мы добились лишь того, что передвинули вопрос еще дальше, но он по-прежнему не решен. В самом деле, если сущность, исцеляющая от лихорадки, материальна, то я снова у вас спрошу: зачем ехать в Перу? Ведь материю найти еще проще, чем дерево — она есть повсюду, а значит, все, что находится у нас перед глазами, способно исцелять. И вам придется говорить о материи вообще все, что вы уже сказали о дереве в частности. Вы снова мне скажете: «Речь идет не о материи в целом, но об особенной материи, то есть не о материи в самом абстрактном смысле, но об отличительном ее свойстве, которое излечивает от лихорадки».

Я же снова атакую вас вопросом: а что же это такое — предполагаемое вами материальное качество? Я стану вас преследовать столь же успешно, как и прежде — и ваш здравый смысл не найдет, на что опереться, чтобы оказать мне хоть какое-то сопротивление. Ибо, если материя по природе своей инертна и пассивна, если силу и активность приобретает она лишь через движение, каковое сама себе сообщить не способна, то отсюда следует, что она может действовать лишь под влиянием более или менее отдаленной движущей силы, которая за нею скрывается и самой материей быть не может.

Как видите, дорогой друг, дело здесь не в одних только словах — однако не будем отвлекаться. Итак, отступление о причинах приводит нас к идее, столь же истинной, сколь плодотворной: рассматривать молитву по ее последствиям просто как некую вторичную причину, ибо с этой точки зрения она и не является чем-то иным и не должна быть в данном отношении отличаема от прочих вторичных причин.

И если какой-нибудь модный философ придет в изумление, заметив, как я обращаюсь к молитве ради того, чтобы уберечься от молнии, то я ему скажу: «А вы, господа, вы-то зачем прибегаете к громоотводам?», или, если взять более обычный пример, — «Почему вы используете при пожарах насосы, а при болезнях — лекарства? Не оказываете ли и вы тем самым — точно так же, как и я — сопротивление вечным законам?» «Ах, да ведь это совсем другое дело! — скажут мне. — Ибо, если, например, способность огня жечь есть закон, то совершенно так же является законом и свойство воды этот огонь гасить». Я же отвечу: «Об этом-то я вам и толкую, господа. Ибо, если то, что гром производит определенные разрушения, есть закон, то и способность молитвы, в должное время обращенной к огню небесному, гасить его или отвращать точно так же является законом». И уверяю вас, господа: на это не найдется у них такого возражения, которого не смог бы я отразить, ибо третьего здесь не дано: либо фатализм — абсолютный, всеохватывающий и неумолимый, либо общая всему человечеству вера в действенность молитвы.

Вы, должно быть, помните, г-н кавалер, как одно милое двуногое существо насмехалось недавно в нашем присутствии над следующими стихами Буало: (5)

Pour moi qu’en sant£ meme un autre monde £tonne, Qui crois Tame immortelle et que e’est

Dieu qui tonne.

«Во времена Буало люди еще не знали, что гром небесный есть всего лишь электрический разряд значительной силы, — вещало это создание юнцам и молоденьким болтуньям, изумленным столь великой ученостью, — и худо пришлось бы тому, кто не пожелал бы видеть в громе и молнии орудие Бога, карающего преступления. И однако, вам надлежит знать, что уже в древние времена находились мыслители, приводившие верующих в некоторое замешательство следующим вопросом: «Почему же Юпитер забавляется тем, что мечет громы и молнии в скалы Кавказа и безлюдные леса Британии?»

Тогда я сам привел это глубокомысленное создание в «некоторое замешательство» следующими словами: «Но ведь вы даже не замечаете, что сами даете великолепное основание благочестивым людям наших дней (ибо таковые по-прежнему существуют, несмотря на все усилия мудрецов) продолжать думать так же, как и добродушный Буало. В самом деле, они ответят вам очень просто: Молния убивает, но создана она была не для этого. Вот мы и молим Бога, чтобы Он в благости своей изволил посылать громы на скалы и пустыни, — чего, несомненно, вполне достаточно для исполнения физических законов». Как вы прекрасно понимаете, я бы не хотел читать диссертации перед подобной аудиторией, — но посмотрите, ради Бога, куда нас уже завела дурно понятая наука, и подумайте, чего нам должно ожидать от молодых людей, воспитанных на подобных принципах! Какое глубокое невежество, даже некий страх перед истиной! Особое внимание обратите на коренной софизм современной гордыни, постоянно смешивающей обнаружение или порождение следствия с открытием причины. Допустим, в неизвестном веществе (янтаре) люди обнаруживают способность притягивать легкие тела, приобретаемую посредстйом трения. Это свойство они называют янтарностью (электричеством). Затем обнаруживаются другие идео-электрические вещества, однако название остается прежним; вскоре новые наблюдения обнаруживают электрический огонь. Люди научаются его аккумулировать, проводить и т. д. И наконец, они воображают, будто открыли и доказали тождество этого огня и молнии — так что, если бы имена вещам предписывал рассудок, то сейчас следовало бы в соответствии с общепринятыми идеями заменить слово электричество словом громовость. Так чего же они всем этим достигли? Они увеличили размер чуда, они, так сказать, приблизили его к себе — но что нового знают они теперь о его сущности? — Ничего. Кажется даже, что оно стало еще непостижимее, когда его принялись рассматривать с более близкого расстояния. Полюбуйтесь тонкостью и остроумием следующего рассуждения: «Доказано, что электричество, наблюдаемое в наших лабораториях, почти ничем не отличается от грозной и таинственной силы, которую называют молнией, следовательно, это не Бог грохочет громами». Мольер сказал бы: «Ваше Ergo {6)— не более чем набитый дурак». Хорошо еще, если так, однако проследите за дальнейшими выводами: «Следовательно, это не Бог действует через вторичные причины; следовательно, их ход неизменен; следовательно,