Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

наши страхи и молитвы равно бесполезны». Но это же цепь чудовищных заблуждений! Не так давно прочел я в одной французской газете, что «теперь для человека просвещенного гром уже не падает с неба, дабы привести людей в ужас; что это самое обыкновенное и естественное явление, каковое имеет место на высоте нескольких туазов (7)над нашими головами, и о котором даже ближайшие к нему небесные тела никаких известий не имеют». Проанализировав это рассуждение, мы обнаружим в нем следующее: «Если бы молния исходила, например, от планеты Сатурн, то в таком случае она была бы ближе к Богу, и тогда еще можно было бы поверить, что Бог имеет к этому какое-то отношение, — но поскольку молния образуется в нескольких туазах над нашими головами», ну и так далее. Без конца говорят о грубости и невежестве наших предков — но что может быть топорнее философии нашего века, над которой здравый смысл XII столетия посмеялся бы со всей справедливостью? Явление, о котором я говорю, Царь-Пророк наверняка не относил в слишком высокие сферы, ибо он — с изумительным восточным изяществом — называет его голосом туч. 105 105 Vocem dederunt nubes (Ps. 76, < 18>). (8) И даже у современных физиков мог бы он удостоиться известной похвалы, ведь он сказал, что Господь умеет творить воду из молнии. 106 106 Fulgura in pluviam facit (Ps. 134, 7) (9) . Это выражение позаимствовал и дважды повторил другой пророк (Иер. 10, 13; 51, 16). Гром, очевидно, является результатом горения водородного газа в атмосфере и потому мы видим, как за ним сразу же следует дождь (Фуркруа. ш Основные положения современной химии, с. 38). Но это не помешало ему добавить:

La voix de ton tonnerre eclate autour de nous:

La terre en a tremble. 1

Он, как видите, превосходно согласует религию с физикой, а вот вздор говорим мы. Какую же дорогую цену заплатил человек за естественные науки! И человек виноват в этом сам, ибо Господь должным образом предостерегал его от заблуждений. Однако гордыня приклонила слух к змию, и вновь потянулся человек преступной рукой к древу познания, — он погубил себя, но, к несчастью, даже не ведает о том. Обратите внимание на великий закон Промысла: после первоначальных времен (о которых я сейчас не говорю) лишь христианам была дарована экспериментальная физика. Древние были выше нас по силе ума, что доказывается превосходством их языков, перед которым умолкают все софизмы современной гордыни; по той же причине превосходили они нас во всем, что могли иметь с нами общего. Напротив, их физика представляет собой почти полное ничтожество, ибо они не только не придавали никакой цены физическим опытам, но даже презирали их; более того, связывали с ними некую смутную идею безбожия и нечестивости, 7— и это чувство было внушено им свыше. Но когда вся Европа стала христианской, когда священники превратились во всеобщих учителей, когда все европейские учреждения получили христианский характер, когда теология заняла в образовании первое место, а прочие факультеты выстроились вокруг нее, словно придворные дамы вокруг государыни, — тогда род человеческий был подготовлен, и ему, наконец, были дарованы естественные науки, tantae molis erat romanam condere gentem. Неведение этой великой истины заставило грубейшим образом заблуждаться самые большие умы, не исключая Бэкона, — и даже его первого.

Сенатор. Признаюсь вам, раз уж вы напомнили о Бэконе, что его desiderata U2)я не однажды находил чрезвычайно забавными. Бэкон похож на человека, топающего от досады рядом с колыбелью и сетующего на то, что дитя, которое в ней баюкают, еще не стало профессором математики или армейским генералом.

Граф. Отлично сказано — хотя, по правде говоря, точность вашего сравнения можно было бы кое в чем оспорить, ибо науки в начале XVII столетия отнюдь не были похожи на младенца в колыбели. Не говоря уже о жившем в Англии за три столетия до Бэкона знаменитом монахе, его однофамильце, чьи познания дали бы право на звание ученого и нашим современникам, 03* следует помнить, что Бэкон был современником Кеплера, 04* Галилея, Декарта, а Коперник ему предшествовал. Эти четыре гиганта — не упоминая о сотне других, менее знаменитых личностей, — лишают его права с таким презрением говорить о состоянии наук, которые уже в его время сияли ослепительным светом и в сущности достигли всего, чего только могли в ту пору достичь. Ход наук отнюдь не таков, каким его себе воображал Бэкон: науки зарождаются подобно всему, что способно к зарождению; они растут так, как все растущее, они неотделимы от нравственного состояния человечества. Человек свободен и деятелен, а следовательно, способен посвятить себя наукам и совершенствовать их, как и все, что находится в пределах действия его сил, — и однако, именно в этом отношении человек предоставлен самому себе, может быть, еще меньше, чем в других. Но Бэкону вздумалось хулить познания своего века, так ими и не овладев. В истории человеческого ума нет ничего более любопытного, чем то невозмутимое упрямство, с каким этот знаменитый человек непрестанно отрицал существование света, ярко блиставшего вокруг него, — света, воспринять который он был неспособен по устройству своих глаз, ибо никогда еще не было человека, столь чуждого естественным наукам и законам вселенной. Бэкона справедливо порицали за то, что своей попыткой придать химии механический характер он замедлил развитие этой науки, — ия рад, что подобный упрек был адресован Бэкону на его же родине одним из первых химиков века. 107 107 Black’s Lectures on chemistry. London, in 4°, t. I, p. 261. (,5) Еще больше зла принес он тем, что задержал ход трансцендентной, или всеобщей философии, о которой без конца разглагольствовал, даже не подозревая, чем же она должна быть на самом деле. Он придумывал слова ложные и опасные по тому значению, которое в них вкладывал, как, например, форма, заменившая для него термины природа или сущность, Бэкон совершенно серьезно предлагал нам исследовать форму теплоты, расширения и т. д. Современная грубость мысли не преминула ухватиться за подобные выражения, и кто знает, не дойдут ли однажды эти особы, шагая по стопам Бэкона, до того, чтобы учить нас форме добродетели? В ту пору, когда Бэкон писал свои сочинения, сила, мощно увлекавшая его за собою, еще не достигла полной зрелости, но уже тогда можно было наблюдать ее брожение в бэконовских книгах: она дерзко разбрасывает кругом семена, проросшие на наших глазах уже в нынешнюю эпоху. Полный темной, бессознательной злобы (природа и источник коей были ему неведомы) против любых идей духовного порядка, Бэкон всеми силами привлекал общее внимание и интерес к наукам материальным, внушая людям отвращение ко всему остальному. Он отвергал всякую метафизику, всякую науку о душе, всякое проявление естественной теологии в теологии положительной; последнюю же замыкал в пределах церкви, строго воспрещая из нее выходить. Он беспрестанно принижал значение целевых причин, называя их реморами, (|6)прилепившимся к кораблю науки. Он дерзнул без всяких обиняков заявить, что исследование этих причин приносит истинной науке вред, — заблуждение столь же грубое, сколь пагубное, и даже — кто бы мог подумать? — заблуждение заразительное и для умов, счастливейшим образом созданных! В итоге у одного из самых ревностных и уважаемых последователей английского философа не дрогнула рука, когда он счел нужным предупредить людей о необходимости быть предельно осмотрительными, чтобы не дать себя обмануть тем, что представляется нам порядком во вселенной. Бэкон все сделал для того, чтобы отвратить нас от философии Платона, человеческого введения к Евангелию, — зато он всячески превозносил, истолковывал, распространял философию Демокрита/ 17)то есть философию корпускулярную, отчаянное усилие дошедшего до предела материализма, который, чувствуя, что материя не дается ему в руки и ничего не объясняет, погружается в область бесконечно малых, отыскивая, так сказать, материю без материи, и остается по-прежнему доволен собой даже посреди нелепостей, лишь бы только не обращаться к разуму и нигде его не находить! 8В полном согласии с подобной философской системой Бэкон призывает нас