Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Граф. Ваше предположение, дорогой друг, более чем правдоподобно. Или, лучше сказать так: если согласиться с общим вашим воззрением на мир, то все это вполне очевидно. Но если стать на иную точку зрения, возникнет известное различие. Ваш пес не знает, что он не знает; вы же, человек разумный, знаете это. И какая же это высокая привилегия! Проследите за развитием подобной идеи — и она приведет вас в восторг. Кстати, раз уж вы затронули эту струну: я могу доставить вам истинное удовольствие, продемонстрировав, каким образом недобросовестность выпутывалась из сетей того неопровержимого аргумента в пользу врожденных идей, который явствует из примера с животными. Вы прекрасно поняли, что тождество и неизменность каждого класса чувствующих и мыслящих существ с необходимостью предполагает врожденные идеи, и вы чрезвычайно удачно сослались на животных, которые могут бесконечно долго смотреть на то же, что и мы, но никогда не поймут того, что мы понимаем. Но прежде чем обратиться к одной весьма забавной цитате, должен у вас спросить: задумывались ли вы над тем, что животные предоставляют нам еще один прямой и окончательный довод в пользу данной теории? В самом деле, если все идеи, принадлежащие животному, каждому в своем роде, являются в буквальном смысле слова врожденными, то есть совершенно не зависящими от опыта; если курица, никогда прежде не видевшая ястреба, обнаруживает, тем не менее, все признаки ужаса в то мгновение, когда он впервые появляется перед нею в виде черного пятна в облаках; если она тотчас же сзывает своих птенцов совершенно особенным криком, который она никогда не издавала прежде; если цыплята, едва вылупившиеся из скорлупы, мгновенно спасаются под крыло матери; если, наконец, нечто подобное наблюдается у животных всех видов, — то почему же тогда для человека опыт должен быть более необходимым, чем фундаментальные идеи, — идеи, которые и делают его человеком? Аргумент, как видите, не

такой уж слабый. А теперь послушайте, как отделались от него два героя Эстетики. 102 102 В собственном смысле — наука об ощущениях, от греческого αϊσθησις.

Кост, (2)французский переводчик Локка, человек, судя по всему, здравомыслящий и притом скромный и порядочный, рассказывает (не помню уже в каком из примечаний к своему переводу), 103 103 м Опыт о человеческом разуме, кн. II, гл. XI, § 5. как однажды он представил Локку это самое возражение — ведь оно прямо-таки бросается в глаза. Так вот, наш философ, почувствовав, что его задели за живое, слегка рассердился и отвечал довольно резко: «Я не для того писал свою книгу, чтобы объяснять действия животных». Кост имел полное право воскликнуть, подобно греческому философу: «Юпитер, ты гневаешься — значит, ты не прав!», однако довольствовался тем, что с забавной серьезностью сообщил нам следующее: «Ответ великолепный, и название книги ясно его подтверждает». В самом деле, ведь написана она не о разуме животных. Вы видите, господа, до чего дошел Локк, желая выпутаться из затруднительного положения. Он, впрочем, не рискнул представить это возражение в собственной книге — чтобы не пришлось на него отвечать. Зато Кондильяк, который не привык слишком себя стеснять соображениями добросовестности, взялся за дело совсем по-другому. И я не думаю, чтобы слепое упрямство никогда не желающей отступать гордыни производило на свет что-либо более забавное. Животное спасается бегством, — говорит он, — потому, что оно уже видело, как ястреб пожирает других животных. Но поскольку сделать подобное объяснение

всеобщим Кондильяк не мог, то он добавил: «Относительно тех животных, которым никогда не приходилось наблюдать, как пожирают им подобных, можно с основанием предположить, что их матери с самого начала побудили их к бегству». Это побудили просто неподражаемо! И все же мне досадно, что ему не пришло в голову сказать: посоветовали. А в заключение этого изумительного объяснения он говорит до невозможности серьезным тоном: Если это отвергать, то я не вижу, что еще могло бы заставить животных обращаться в бегство}

Великолепно! И мы сразу же понимаем, что если не согласиться с этими чудесными рассуждениями, то животные и в самом деле не станут больше бежать от своих врагов, ибо Кондильяк не видит, почему это животное в таком случае должно спасаться бегством.

Впрочем, как бы он ни выражался, я не смогу с ним согласиться никогда. Он не видит, — прошу прощения, но я полагаю, что он все прекрасно видит, но, не желая в этом признаваться, предпочитает лгать.

Сенатор. Чрезвычайно вам благодарен, дорогой друг, за ваш философский анекдот, который я и в самом деле нахожу весьма забавным. Вы, таким образом, вполне согласны с моим воззрением на животных и с теми выводами по отношению к людям, которые я отсюда делаю. Как я только что сказал, животных окружают, трогают, сжимают знаки разума — но звери никогда не сумеют возвыситься даже до самого незначительного из действий разума. Представьте себе сколь угодно усовершенствованным и утонченным то неведомое начало, 104 104 Опыт о происхождении человеческих знаний, разд. II, гл. IV.

некое подобие души, таинственный инстинкт или внутренний свет, дарованный животным, столь удивительный и разнообразный по силе и широте, — и по-прежнему перед вами будет лишь асимптота разума, бесконечно к разуму приближающаяся, но никогда его не достигающая. Иначе произошло бы вторжение в чуждую животным область творения, невозможность чего вполне очевидна.

По тем же самым основаниям можно утверждать, что и нас, людей, окружают, трогают, сжимают действия существ высшего порядка — но о последних у нас нет никаких иных познаний, кроме тех, которые соответствуют нашему нынешнему состоянию. Мне известна вся ценность возвышенного сомнения, о котором вы только что упомянули. Так! я знаю, что я не знаю\ быть может, я знаю что-то еще, — и однако, остается истинным следующее: в силу самого устройства нашего разума мы никогда не сумеем достичь непосредственного знания на этот счет. Я часто прибегаю к подобному сомнению в разысканиях относительно причин. Миллион раз случалось мне читать насмешки над древними, которые видели духов всюду, — но мы-то как раз куда более глупы и бестолковы, ибо не желаем видеть их нигде. Нам без конца толкуют о причинах физических. Так что же это такое — физическая причина?

Граф. Это — естественная причина, если держаться точного перевода данного слова, но в современном понимании это — причина материальная, то есть причина, которая не есть причина, ибо материя и причина исключают друг друга, как белое и черное, как круг и квадрат. Материя способна к действию лишь посредством движения, а значит, коль скоро всякое движение есть следствие, то отсюда вытекает, что физическая причина есть, строго говоря, бессмыслица и даже противоречие в терминах. Не существует и не может существовать никаких физических причин в собственном смысле слова, ибо нет и не может быть движения без первоначальной движущей силы, между тем всякий перводвигатель нематериален! Всегда и везде движущее предшествует движимому, ведущее — ведомому, господствующее — подвластному, 2а потому материя сама по себе ни к чему не способна, и в сущности она есть не что иное, как доказательство существования духа. Если сто бильярдных шаров, расположенных по прямой линии, воспринимают от первого шара движение, последовательно сообщающееся каждому из них, то разве не предполагает это руку, которая и нанесла первый удар в силу решения воли? И пусть расположение вещей не позволяет мне эту руку увидеть, — неужели она становится менее очевидной для моего разума? Разве душа часовщика не заключена в барабане этих часов, где большая пружина выполняет, так сказать, поручения разума? Но вот я слышу изречение Лукреция: Касаться и испытывать прикосновение свойственно одним лишь телам, 3— однако какое нам дело до бессмысленных слов в сентенциозном облачении, способном разве что пугать детей? В сущности они означают, что ни к одному телу нельзя прикоснуться так, чтобы оно не испытало при этом прикосновения. И в самом деле, изумительное открытие! Но ведь вопрос заключается в том, существуют ли во вселенной одни лишь тела, и способна ли их приводить в движение субстанция иного рода? Я отвечаю: не просто способна, но первоначально тела и не могут получить движение иным образом, ибо, если всякий толчок можно постичь лишь как следствие другого толчка, то приходится либо допустить бесконечную цепь толчков, то есть следствий, лишенных причины, — либо согласиться с тем, что начало движения не может заключаться в материи; а доказательство того, что движение начинается с акта воли, 4мы носим в самих себе. Впрочем, ничто не мешает нам называть причинами (в обыденном, но по-своему необходимом смысле) те следствия, которые сами порождают новые следствия, — именно при таком понимании в цепи шаров, о которой я только что говорил, все силы являются причинами, кроме последней, подобно тому, как все они являются следствиями — кроме первой. Но если мы желаем выражать свои мысли с достойной философии точностью, тогда дело другое. В общем, стоит неустанно повторять: идеи материи и причины исключают одна другую абсолютным образом.